[160]. А ведь тогдашние вожаки, которые мучили бедного умирающего Анцани, заставляя его увещевать меня, ныне принадлежат к самым верным слугам монархии!
Признаться, когда мой дорогой собрат по оружию, с которым мы были вместе в стольких славных сражениях, посоветовал мне «не отрекаться от народного дела», меня охватила глубокая горечь — быть может даже более острая, чем испытанная в эти дни, когда мне приходится слышать требование «открыто провозгласить себя республиканцем»[161].
Прошло несколько дней, и в доме Гаэтано Галлино угасла жизнь этого подлинно великого итальянца. Он заслуживал того, чтобы вся Италия облеклась в траур по случаю его кончины. Возглавляй Анцани нашу армию, полуостров давно был бы освобожден от всякого иностранного гнета. Я не знал никогда человека более совершенного, более благородного и более одаренного военным талантом, чем Анцани.
Останки славного воина были неприметно перевезены через Лигурию и Ломбардию и погребены на родине Анцани, в Альцате, в его фамильном склепе.
Глава 2
В Милане
При отъезде из Америки мы решили служить Италии и побеждать ее врагов, независимо от цвета флага, под которым нам придется сражаться в освободительной войне.
Большинство наших соотечественников выражало ту же волю, и я должен был присоединить наш небольшой отряд к тому, кто вел священную войну. Карл Альберт был военачальником тех, кто сражался за Италию. Поэтому я направился в Ровербеллу, где находилась тогда верховная ставка, и, предав забвению прошлое, предложил свою шпагу и шпаги своих соратников тому, кто в 1834 году приговорил меня к смертной казни. Я увидал его и осознал, почему он относится ко мне с таким недоверием. Колебания и нерешительность этого человека заставили меня сожалеть о том, что судьба нашей несчастной родины оказалась в столь ненадежных руках. И все же я готов был служить Италии при этом короле с тем же рвением, с каким служил бы республике. Я намеревался увлечь на этот путь самоотречения ту молодежь, которая питала ко мне доверие. Объединить Италию и освободить ее от проклятых чужеземцев — такова была моя цель и большинства моих соотечественников в то время. Италия возблагодарила бы тех, кто освобождал ее.
Я не собираюсь тревожить сон покойного и судить его действия — предоставляю истории вынести ему приговор. Скажу только, что, будучи призван своим положением, требованием момента и единодушным желанием итальянцев возглавить войну за независимость, Карл Альберт не оправдал возлагавшихся на него надежд. Он не только не сумел повести за собой бесчисленные массы людей, готовых предоставить себя в его распоряжение, — он стал главной причиной итальянского поражения.
Под тягостным впечатлением от господствовавшей всюду вредной идеи, поданной несомненно теми, кто считал, что добровольческие отряды не нужны и даже могут иметь пагубное влияние, мои товарищи отправились из Генуи в Милан, я же поспешил в Ровербеллу, потом в Турин, а оттуда в Милан, без всякой пользы для своей страны. Один только Казати, представлявший временное правительство Ломбардии, думал воспользоваться нашей помощью и присоединить нас к ломбардской армии. С прибытием в Милан кончилось мое неопределенное положение. Временное правительство уполномочило меня собрать воедино остатки различных воинских частей, для чего были привлечены и мои американские товарищи. Дело могло бы удаться, если бы, к несчастью, не вмешался королевский министр Собреро [162]. Чинившиеся им препятствия и козни до сих пор вызывают у меня негодование. Члены временного правительства были порядочные люди, и я ценил их несмотря на то, что наши политические взгляды расходились. Но они заняли свои места под давлением обстоятельств. Я полагаю, что им недоставало опыта, они не доросли до требований той бурной эпохи. Собреро использовал их слабость и полностью подчинил своему влиянию; оказавшись на поводу у Собреро, эти достойные, но недостаточно опытные люди, не замечая того, шли к пропасти.
Меня изводили лихорадка, схваченная мною на пути в Ровербеллу, и беседы с Собреро, который, между прочим, не выносил наших красных рубашек[163], уверяя, что они служат прекрасной мишенью для врага. Пребывание в этом прекрасном городе «пяти дней»[164] стало для меня невыносимым. Я радостно приветствовал день, когда смог оставить столицу Ломбардии и с кучкой кое-как обмундированных и плохо вооруженных бойцов отправиться в Бергамо. Там я опять должен был заняться организацией, что мало отвечало моим склонностям и не соответствовало моим недостаточным теоретическим познаниям в военном деле.
Наше пребывание в Бергамо было очень коротким. Были приняты некоторые меры к укреплению обороны. Я всеми способами старался призвать храброе население этой местности к оружию, посылал своих людей в долины и горы, чтобы собрать могучих горцев. Этим были заняты главным образом наши несравненные соратники Давиде и Камоцци, которым удалось добиться больших успехов. Однако все их усилия были сведены на нет из-за того, что нам пришлось внезапно покинуть Бергамо, ибо пришел строгий приказ из Милана о возвращении обратно и присоединении к пьемонтской армии, отступавшей перед австрийцами.
Нам предстояло принять участие в генеральном сражении, которое должно было произойти под стенами Милана.
Итак, каковы бы ни были перспективы, появилась, наконец, возможность сражаться, и нельзя было терять время. Мы спешно выступили в поход, чтобы принять участие в решении судьбы нашей родины.
Всего мы насчитывали приблизительно три тысячи человек: различные отряды пьемонтских батальонов, отряды под предводительством доблестного Габриэле Камоцци, находившиеся еще в периоде формирования (им были приданы две небольшие пушки), и, наконец, маленькая колонна, известная как Итальянский легион и предводительствуемая ветеранами Монтевидео.
В Мерате мы оставили поклажу, чтобы быстрее продвигаться вперед. Вблизи Монцы пришел приказ начать операции на правом фланге неприятеля. Я сейчас же принял меры и отправил конных разведчиков узнать о движении и диспозиции австрийцев. Однако в Монце нас настигла весть о капитуляции и прекращении военных действий[165]. Нам навстречу уже валили толпы беженцев.
Я видел незадолго до того пьемонтскую армию у Минчо. Мое сердце ликовало тогда в гордой уверенности при виде этих блестящих молодцов, снедаемых нетерпением ударить по врагу. Несколько дней провел я с офицерами этой армии, которые созрели в тяготах военной службы и с радостной уверенностью ожидали битвы. О, я сам с радостью встал бы в ряды доблестных бойцов, чтобы пожертвовать своей жизнью, случись тогда сражение с противником.
Теперь оказалось, что эта армия разбита без поражений, голодает, находясь в богатой Ломбардии, имея позади себя Пьемонт и Лигурию, нуждается в боеприпасах и не знает, что делать, в то время как Турин, Милан, Алессандрия и Генуя еще были полны сил и готовы к любой жертве вместе со своей нацией. И все-таки истерзанная Италия снова очутилась в рабстве, и не было руки, которая могла бы собрать ее силы и обратить их против врагов и предателей. Если бы эти силы были сплочены и имели энергичных руководителей, их оказалось бы достаточно, чтобы разгромить всех недругов Италии.
Перемирие, капитуляция, бегство — эти вести поразили нас, как гром среди ясного неба. С ними вместе в население прокрались страх и деморализация, проникшие и в наши ряды. Некоторые трусы, затесавшиеся, к сожалению, среди моих людей, тут же на площади в Монце побросали ружья и стали разбегаться. Их позорное поведение вызвало негодование остальных бойцов, которые стали целиться в них из ружей. К счастью, мое и моих офицеров вмешательство предотвратило кровопролитие и помешало возникновению беспорядков. Некоторые из струсивших подверглись наказанию других разжаловали и изгнали.
При таких обстоятельствах я решил покинуть место печальных происшествий и направиться в Комо с намерением остановиться в этой гористой местности и выждать исхода событий.
Я решил организовать партизанскую войну, если не представятся другие возможности.
По дороге из Монцы в Комо к нам присоединился Мадзини[166],
