[186] существенно влияли тогда на болонцев и способствовали нашему освобождению из Филигари. Мазина решил также отправиться в Венецию, устав от бездействия и отчасти побуждаемый к тому пособниками иноземцев и папистами. В Комаккьо он занялся подготовкой перехода к властительнице Адриатики[187].
Тем временем я с моим отрядом примерно в 150 человек добрался до Равенны, где к нам присоединился Баццани с пятьюдесятью рекрутами, В Равенне нам пришлось опять ссориться с папским правительством. В Болонье мы договорились с Цукки, что в Равенне мы дождемся прибытия мантуанцев, чтобы вместе отплыть в Венецию. Однако подозрение и страх, внушаемые моими немногочисленными, плохо вооруженными и еще хуже одетыми товарищами, были столь велики, что вызвали настойчивое желание у духовенства избавиться от нас возможно скорее. После некоторых недомолвок Латур предложил мне отплыть, не теряя времени. Я ответил, что выйду в море только тогда, когда придет ожидаемый отряд. Со стороны папистов дело дошло до угроз. Однако равеннцы так же мало боятся угроз, как и болонцы. Мужественное население запаслось оружием и снаряжением, чтобы в случае нападения на нас оказать нам помощь.
«Взаимный страх управляет миром», — сказал очень кстати один из моих друзей. Во всяком случае, те, которые меньше боятся, подвергаются, как правило, меньшим притеснениям. Так случилось и в Равенне, где могущественные военачальники, громыхавшие саблями и грозившие пушками, не осмеливались с тысячью закаленных солдат померяться силами с горсткой утомленных и почти безоружных итальянских патриотов.
Положение Мазина в Комаккьо немногим отличалось от нашего. Папский гарнизон принуждал его отплыть как можно скорее, но Мазина воспротивился этому, желая привести дела в порядок и согласовать свое продвижение с нашим. При поддержке жителей, возглавляемых храбрым Нино Боннэ, он нашел средства защиты. Таким образом и в Комаккьо восторжествовала справедливая справедливость[188].
«Помогай себе, если хочешь, чтобы тебе помог бог». Если я частенько прибегаю к поговоркам, да простят мне это те, у кого хватит терпения прочесть то, что я написал. Здесь долг человека, пишущего историю, обязывает меня упомянуть одного из тех людей, которым Италия монархистов и священников воздвигает монументы. В то время события приняли другой оборот: удар римского кинжала[189], в корне изменив наше положение и намерения, обеспечил нам, опальным, права гражданства и дал нам пристанище на континенте.
Как поборник идей Беккариа[190], я являюсь противником смертной казни и потому отношусь отрицательно к удару кинжала Брута [191], к виселице, на которой, вместо министра-карлика[192] Луи Филиппа, вполне заслуживающего такой участи, раскачивается тело какого-нибудь из сынов Парижа, стремившегося отстоять свои права; наконец, к костру, который сам по себе служит точным доказательством того, что священник — это исчадие ада. Во всяком случае античная история не изображает Гармодийев[193], Пелопидов[194], Брутов, освободивших родину от тиранов, в непривлекательном виде, в котором современные угнетатели народов хотят представить тех, кто добрался до ребер герцога Пармы, неаполитанского Бурбона и других.
Итак, наше положение, уже описанное мною, было жалким, но удар римского кинжала снял с нас опалу, и мы получили возможность стать частью римской армии.
Древняя столица мира, достойная в этот день своей античной славы, освободилась от самого опасного приспешника тирании; его (кровью были омыты мраморные ступени Капитолия. Один молодой римлянин вновь взялся за оружие Марка Брута!
Ужас, навеянный убийством Росси[195], обескуражил наших преследователей, и о нашем отъезде не было больше речи. Правда, со смертью папского министра в Риме и Италии еще не создалось желаемого нами положения, но, во всяком случае, улучшилось положение Рима, поскольку облегчилось дело освобождения Италии, смертельным врагом которого было и всегда останется папство, лишенное своей маски реформатора. Что касается нас, вызывавших отвращение и страх у римской курии, то наше пребывание на полуострове стало терпимым для тех, объятых испугом людей, которые остались после смерти Росси. Этот удар кинжала разъяснил сообщникам чужеземцев, что народ понимает их и не желает быть снова отданным ими в рабство, которое они стремятся утвердить при помощи лжи и предательства.
Глава 6
В римском государстве
Прибытие в Рим
Гибель Росси показала римскому правительству, что нельзя попирать безнаказанно права и желания народа. В министерство были призваны более популярные люди, и нам было разрешено длительное пребывание в Папском государстве. Тем не менее к нам относились по-прежнему с недоверием; хотя мы были присоединены к военным силам Рима, к нам относились небрежно, задерживали выплату жалования и особенно плохо заботились о снабжении нас оружием и теплым обмундированием, необходимым в суровую пору зимы, которая была уже очень близка.
Тем временем в Равенну пришли ожидавшиеся мантуанцы. Мазина во главе своей небольшой, но превосходной конницы присоединился к нам, и мы образовали отряд из 400 человек, правда недостаточно вооруженный, причем большинство людей было вовсе без обмундирования и плохо одеты.
Муниципалитет Равенны, содержавший нас, дал мне, наконец, понять, что было бы лучше, если бы он мог делить эту тяжесть с другими городами, которые мы выбирали бы по очереди местом пребывания. Так мы и сделали и после, примерно, двадцати дней, проведенных в Равенне, мы простились с его великодушными жителями. В Равенне, во время короткого пребывания в ней, я стал свидетелем единственного в своем роде утешительного зрелища, не виданного ни в одном из городов, через которые нам ранее пришлось пройти. В древней столице Экзархата[196] царило поистине прекрасное согласие между различными сословиями граждан. Совершенное согласие между различными сословиями итальянского города — вот условие, вот источник свободы и независимости родины, если это согласие становится повсеместным, а его отсутствие безусловно является причиной наших несчастий и унижения.
Мне казалось, что это согласие, к счастью равеннцев, обосновалось под сенью гробницы Данте, величайшего из наших великих людей. Не существовало обособленных клубов: одного — народного, другого — итальянского, национального или обособленных обществ, каждое из которых имело бы свою церковку, своих руководителей и стремилось бы главенствовать, а не сотрудничать с другими. Нет! Здесь было единое общество, состоявшее из всех граждан, здесь господствовало единодушие во взглядах — от дворянина до плебея, от богача до бедняка. Все жаждали освобождения родины от чужеземца, не стремясь к немедленному решению вопроса о форме правления, который в те дни мог лишь усложнить положение и отвлечь общее внимание от главной задачи.
Я убедился, что немногословные равеннцы — люди дела, и вполне верю в подлинность следующего случая, о котором мне рассказали в городе. Среди бела дня, в толпе равеннцев появился шпион. Он был сражен выстрелом, и тот, кто стрелял, удалился не бегством, а спокойным шагом, ибо другого шпиона здесь уже не могло оказаться, и труп презренного человека остался лежать, напоминая горожанам о том, как надо действовать.
Итак, мы покинули Равенну и двинулись дальше, останавливаясь по дороге в различных городах Романьи. Нас хорошо принимало население, а муниципалитеты обеспечивали необходимым. В Чезене я оставил свой отряд и отправился в Рим для переговоров с военным министром, с целью уточнить наш маршрут и выяснить наше положение. Там я узнал о бегстве папы[197]. С министром Кампелло мы решили, что Итальянский легион (так назывался отряд, которым я командовал как в Америке, так и в Италии) составит часть римской армии, будет обеспечен всем необходимым и отправится
