фарфоровый чайник, который будет стоять рядом с камином, в тепле…
Кто-то пьет коньяк с кофе, а я заварил чай – ароматный, цейлонский. Виноград, яблоки, мед… Мы ели, пили и почти ни о чем не говорили. Все было ясно без слов – и как хорошо, когда слова не нужны!
– Я не буду ночевать одна в комнате, – заявила Гвиневера, когда чай был выпит и бутылки опустели. – Мне страшно.
– Посплю у тебя в ногах.
– Зачем же в ногах…
Девушка улыбнулась так, что мне не оставалось ничего, как взять ее на руки и отнести в спальню.
– Почему ты не сделал этого раньше? – мурлыкнула Дженни.
– Не знал, нужно ли это. Ты так молода… Не хотел пользоваться твоей неопытностью.
– А сейчас захотел?
– Да, и причем сильно.
Дженни расхохоталась, я тоже засмеялся и едва не выронил ее. Хорошо, что такая мягкая и уютная кровать была рядом.
Следственный изолятор располагался почти в самом центре города. Досадный архаизм, наследство старых и тяжелых для страны времен. Его все собирались перенести на окраину, но находились тысячи мелких причин – и бюрократические проволочки тянулись без конца. Так и жили – прекрасное, современное здание общественной библиотеки с роскошным зимним садом, одноэтажный ресторан с абхазской кухней, а напротив, через дорогу, – тюрьма, мрачное желтое здание с зарешеченными оконцами и глубокими подвалами.
Я оставил машину на стоянке возле библиотеки – парковочных мест около следственного изолятора всегда не хватало – и в последний раз спросил Дженни:
– Может быть, не пойдешь со мной?
Та покачала головой. Еще бы, какой лакомый кусочек для социолога, исследователя «отдаленной и дикой России», – побывать в настоящей тюрьме! Ну, положим, не совсем настоящей – следственный изолятор не каторга, – однако я прекрасно понимал, что Дженни отказалась бы и от поездки в Константинополь, и от бала, лишь бы оказаться за решеткой и переговорить хоть с кем-то, попавшим в «жернова системы». Пусть ее мировоззрение изменилось, пусть мы с ней стали ближе друг другу – для нее наш мир оставался чужим.
Мы пропустили трамвай, перебежали через дорогу перед носом у тяжелого грузовика и вошли в неприметную стальную дверь в глухой желтой стене. Дверь украшала лишь строгая табличка с надписью «Служебный вход». Даже здесь, в административной части здания, пахло неприятно – чем-то невыносимо казенным, затхлым, противным. На заброшенных армейских складах запах куда лучше.
Маленький коридорчик преграждала еще одна дверь – решетчатая, за которой стоял солдат с автоматом. Увидев огнестрельное оружие, Дженни испуганно вздрогнула и теснее прижалась ко мне.
– Из управы Западного района, – сообщил я постовому, демонстрируя служебное удостоверение. – Мне нужно пообщаться с нашим подопечным – несовершеннолетним Кузьменко.
– Сейчас доложу, господин советник. – Солдат почему-то назвал меня по служебному рангу, а не по фамилии, хотя она была написана в удостоверении крупнее.
Коснувшись сенсора интеркома, постовой вызвал начальника караула, высокого седого мужчину с отличной выправкой и вороненой шпагой на боку.
– Рад видеть, господин Волков, – приветствовал меня он. Впрочем, особой радости в его тоне не читалось – скорее всего мы оторвали офицера от какого-то приятного занятия. Может быть, от просмотра любимой телепередачи, а может, от утреннего чая. Люди привыкают ко всему – даже в мрачной тюрьме можно с удовольствием пить чай или читать газету. – Прошу вас пройти в комнату свиданий. Несовершеннолетнего Кузьменко приведут через пять минут. Дама с вами?
– Да, – коротко кивнул я. Совершенно ни к чему объяснять, кто моя спутница. В принципе я могу взять с собой кого угодно – парень еще не осужден, а я – представитель гражданской власти нашего района, стало быть, имею полное право защищать его интересы. Но Дженни не только не гражданка, но и не жительница. Она – подданная другого государства. Начальник караула – мужчина въедливый – вполне может возмутиться, еще и написать на меня жалобу главе управы, мэру города, самому губернатору… Так что пусть считает, что Дженни – секретарь. Это избавит офицера от лишнего беспокойства, а меня – от бумажной волокиты.
Замок на двери за нашими спинами щелкнул – теперь он откроется только тогда, когда будет заперта решетчатая дверь. Постовой пропустил нас, начальник караула пошел впереди, показывая дорогу. Мрачные темно-зеленые стены, обитые металлом двери…
Комната для свиданий была небольшой, с решетчатой перегородкой, по обе стороны которой стояли столы и стулья. Начальник караула проводил нас и удалился. Мы присели, Дженни вытащила тетрадь и самопишущее перо. Свет пробивался в единственное зарешеченное окошко, которое, по-видимому, выходило в тюремный двор. В нем был виден только маленький кусочек неба.
Спустя пять минут солдат-срочник ввел в комнату худощавого паренька в дешевом спортивном костюме. Тот смотрел в пол. Выражение лица насупленное, губы плотно сжаты.
– Здравствуй, Юрий, – обратился я к нему. – Присаживайся.
– Здравствуйте, – сквозь зубы ответил молодой человек. Садиться он не торопился – поерзал взглядом по своей половине комнаты, потом все-таки выбрал стул и присел на краешек.
– Я – заместитель главы управы Западного района Никита Васильевич Волков. Пришел поговорить с тобой, чтобы земство могло выступить с ходатайством о смягчении наказания. Или воздержаться от такого ходатайства.
– Понятно, – буркнул парень.
– Ты не слишком-то вежлив.
– А что мне быть вежливым? Все равно пропадать, – мрачно ответил Юрий.
– Гражданин должен быть вежлив, независимо от обстоятельств и статуса собеседника.
– Не похоже, чтобы мне теперь светило гражданство. Я и на свободу, наверное, не выйду никогда.
Я вздохнул, покачал головой, достал из портфеля копию дела молодого человека, которую мне предоставили в полиции.
– Итак, Юрий, тебе семнадцать лет, ты из семьи жителей, мать – официантка, отец – разнорабочий тракторного завода. – С делом я ознакомился до того, как идти в изолятор, и сейчас зачитывал некоторые места для Дженни – и для того, чтобы Кузьменко мог поправить меня, если органы дознания что-то напутали. – Учишься в техническом лицее, и учишься хорошо, намеревался поступать в институт, подал прошение о зачислении на военную службу с отсрочкой до окончания учебного периода. Через год собирался пройти пробный призыв. Все достойно и похвально. Оступился ты пока только один раз – и оступился серьезно.
– Потому что он – богатенький папенькин сыночек, а мои родители даже не граждане, – буркнул Юрий.
– С таким настроем тебе будет тяжело в жизни, – заметил я. – В деле не написано, что ты завистлив, но чем, как не завистью, можно объяснить твое отношение к Максиму Шкурову, которое привело к таким печальным последствиям?
Юра привстал и первый раз взглянул мне в лицо – пристально и печально.
– Господин Волков, я вам Богом клянусь – не завидовал я этому Шкурову. Только очень много он из себя строил. Подначивал меня все время. И последний раз пригрозил, что изобьет, как собаку, палкой.
– Товарищи ему замечания не сделали?
– Кто с ним связываться захочет? У него мотоцикл, катер, денег всегда полные карманы. А я только и могу, что за книжками сидеть. Поэтому я вызвал его на дуэль – мне на чью-то помощь надеяться было нечего. Тренировался сам по три часа в день. За уроки фехтования родителям платить не по карману, так я самоучитель достал, с тенью работал и бегал по утрам. И когда почувствовал, что его победить могу, вызвал.
Дженни удивленно хлопала глазами. По всему видно, парнишку ей было жаль.
– Кто предложил биться острым оружием? – спросил я.
– Да как вам сказать, – замялся Юрий. – Он меня все подначивал – палкой тебя изобью. Тупую шпагу
