подразумевал, так я думаю. Вот я и предложил драться острыми клинками.
– Он не отказывался?
– Нет, конечно. Сказал, что проучит меня хорошенько, шкуру спустит. Убивать не грозил, нет. Глумился только.
– Да, ребята в один голос подтвердили, что он не собирался тебя убивать. А ты, выходит, хотел его заколоть?
Кузьменко помрачнел, как туча, и выдавил:
– Да. Я, конечно, очень об этом жалею. Родителям моим много горя через меня выйдет. Но убить я его хотел. Это правда. Сейчас понимаю – не прав. Но что было – то было.
Ничего веселого в рассказе паренька не было. И оправданий ему пока не находилось. Только молодость, глупость. Недостатки, которые можно исправить. Бедность – не оправдание, богатство других – тем более.
– Где вы раздобыли клинки?
– У Шкурова дома шпаг хватает. А мне… Будем считать, что свою я нашел на улице.
– Понятно. Не хочешь выдавать товарища, который одолжил тебе клинок. А говоришь, что у тебя не было друзей.
– Я не говорил, что не было. Просто большинству одноклассников приятнее проводить время со Шкуровым, чем со мной.
– По-моему, ты преувеличиваешь. Когда я учился – не так давно это было, – мы не слишком-то смотрели, есть ли у приятеля катер. Гораздо интереснее было, что он представляет собой, много ли знает и умеет.
– Вы, наверное, в военном училище образование получали? Или в кадетском корпусе? Политехникум – немного другое. Там купцов много, которые в армию не собираются. Курсы не только инженерные, но и экономические. И отношения соответствующие. Даже присягу принимают не все. Если отец за обучение платит, присягу ведь принимать не обязательно. И на службу идти – тоже. Есть деньги, родители занимают высокое положение – ты человек. Нет – сиди, как серая мышка.
– А тебе блистать хотелось?
– Не хуже других быть. Там и девчонки ведь учатся.
– Да, и девчонки… – проговорил я.
Понятное дело – перед девушкой распустить хвост хочется каждому. Миром правят голод, секс и тщеславие…
А в среде купцов система ценностей, понятное дело, своя, и отношения своеобразны – хоть юношей взять, хоть девушек. Детей богатые семьи неграждан воспитывают соответствующим образом. Я не слишком люблю купцов – подвержен одному из предрассудков, которые официально осуждаются, но процветают в нашем обществе. А где вы видели общество без предрассудков и людей без недостатков?
– Понимаю я – конец мне пришел, – констатировал Кузьменко.
– Ничего ты не понимаешь. – Я отложил дело в сторону. – Ты служить хотел только для того, чтобы гражданство получить? Если бы можно было – не пошел бы в армию?
– Почему не пошел бы? Я не купеческий сынок. У моих родителей денег нет, чтобы меня кормить – не говоря уже об обучении. Я им помочь хотел. В люди выйти. Против армии ничего не имею…
На Кузьменко было жалко смотреть. Приятным парнем его вряд ли можно было назвать. Угрюмый, угловатый, нелюдимый, хоть и разговорившийся под конец. Кроме того, налицо явный комплекс неполноценности: не каждый придает большое значение своему социальному положению – не только ведь купеческие детки учились в политехникуме? Мог бы найти товарищей себе по нраву, не общаться с теми, для кого толстый кошелек родителей – мерило жизненных ценностей. Да и девушки бывают разные…
Хотя, если в семье постоянно не хватало денег, понять его печали можно. Ведь подрабатывать Юрий не имел возможности, а хотелось быть не хуже, чем сверстники. Бесплатная учеба, школьная форма по себестоимости и даже с дотацией, дешевые завтраки в школьной столовой – это одно, а возможность посещать фехтовальную школу – совсем другое. Без личного катера обходиться можно, а ходить в залатанной куртке все-таки неприятно.
Мне было легче, ведь мои родители были гражданами, хоть и не слишком богатыми. И я действительно учился в кадетском корпусе. Знал, чего хочу: получить образование, отслужить в армии положенный срок, стать офицером, найти свое место в жизни, получив гражданскую специальность. Парень, подозреваю, стремился к богатству. А его травили – потому, что он был не похож на остальных. Судьба дала ему острый ум и целеустремленность, но лишила стартовой площадки. Всего в жизни он должен был добиваться сам.
– Ты понимаешь, что, если Шкуров умрет, ты можешь отправиться на каторгу? – спросил я.
– Но я ведь ранил его на дуэли!
– Дуэль была незаконной, и убийство на такой дуэли ничем не отличается от обычного убийства. Если бы тяжело раненным оказался ты, на твоем месте сидел бы Шкуров.
– Родители бы его отмазали.
– Сомневаюсь. Если бы ваша дуэль стала достоянием гласности, замять дело не удалось бы и губернатору, не говоря уже о промышленнике Шкурове. Ты преувеличиваешь роль денег в жизни, Юра. В этом твоя большая ошибка. Гражданин живет и работает не для того, чтобы зарабатывать деньги. Он прежде всего думает об интересах Родины, потом – о своей чести, и уже потом – о выгодах, которые может принести то или иное предприятие.
– Нам рассказывали об этом в школе.
– Но ты в это не веришь?
– Хотел бы верить. Но меня унижали несколько лет, а сейчас, когда я попытался ответить обидчику, посадили в тюрьму.
– Потому что ты нарушил закон. Это ты признаешь?
– Да, – выдавил из себя Юрий.
Дженни, которая долго сидела молча, всхлипнула.
– Никита, неужели вся его жизнь рухнула?
– Конечно, нет. Мы не оставим его в беде. Тем более Шкуров вроде бы пошел на поправку. Отец его рвет и мечет, но вопреки мнению Юрия деньги в нашем обществе решают не все. Здесь не Америка, не в обиду тебе будь сказано. Честь в России стоит очень дорого. Гораздо дороже золота. Характеристики на нашего подопечного не слишком хорошие, но и не плохие. Нейтральные характеристики. Есть надежда, что он исправится и станет осмотрительнее.
– Значит, его отпустят? – Девушка смотрела на меня с надеждой, а Кузьменко затаил дыхание.
– Любой плохой поступок должен быть наказан, – покачал головой я. – Нарушение закона – тем более. Нельзя тяжело ранить человека и жить как прежде. Если так станут поступать все, гражданское общество рухнет. Поэтому Юрий будет исключен из политехникума со справкой о прослушанных курсах. Ему будет запрещено в течение двух лет поступать в высшие учебные заведения.
Молодой человек хватал ртом воздух и не мог ничего сказать. Наверное, он все же не ожидал сурового приговора. Человеку всегда свойственно надеяться на лучшее.
– Но ему разрешено пройти пробный призыв уже в этом году, – продолжил я. – После того, как он отработает положенные полгода в трудовых отрядах, без оружия, он может быть зачислен в армию – если характеристики на него будут положительными и он сдаст экзамены. А по истечении двух лет эпизод со Шкуровым будет предан забвению – если Юрий не запятнает себя какими-то другими правонарушениями.
– А если запятнает? – спросила Дженни.
– Тогда гражданское общество будет для него закрыто. Впрочем, будем надеяться, что он проявит благоразумие и сделает карьеру. Пусть не такую блестящую, как виделось ему недавно, но вполне достойную любого молодого человека.
Юрий склонил голову. Говорить он или по-прежнему не мог, или не хотел.
– Когда я подпишу бумаги, вас отпустят, – обратился я к нему. – Кстати, отец Максима, хотя и был очень зол на вас и на своего сына, ходатайствовал о том, чтобы вас не преследовали уголовно. Думаю, Шкуровы –
