всех, поклонился, поднялся на ноги и вышел вон, как будто только и ждал этих слов, чтобы выйти. Не оглянувшись.
Акамие повернул голову. Сю-юн, причесанный, набеленный, сидел рядом неподвижно с неподвижным лицом. Мимолетно коснувшись его колена, Акамие качнул кистью в сторону двери и подтвердил глазами: иди за ним. И Сю-юн поклонился, встал и пошел за У Тхэ.
В комнате, отведенной им самим себе для сна, У Тхэ снизошел услышать быстрые легкие шаги за спиной и обернулся. Посмотрел.
— Выполняю повеление, — склонившись, ясным голосом сказал Сю-юн. И больше ни слова не говоря, подошел к У Тхэ и протянул руки, и У Тхэ сбросил ему на руки кафтан.
— Это ты?
Акамие упал в темноту, в протянутые навстречу руки, ужаснулся силе их, когда стиснули — не вздохнуть, лицом к лицу, обхватил ладонями его затылок, прижал, прижал, даже не целуя — втискивая себя в него, его в себя.
— Это я, — задыхаясь, отозвался Дэнеш. — Это ты, это ты… — как будто удивлялся и удивлялся, как будто что-то удивительное могло быть в том, чтобы им стиснуть друг друга, вцепиться друг в друга, как бы терпящим бедствие — в свое спасение. — И слушать не стану, — говорил прямо в его лицо, в глаза и брови, в губы, в щеки, в ноздри, в висок, в тонкие хрящи уха: — не стану слушать, молчи… как раба… как с рабом… царь! никогда ты мне царем не будешь, ты, жизнь, ты, смерть моя, ты все мое, гибель, отрава, слушать не стану, не смей, молчи…
И молчал.
Тахин же пришел к Арендже, и лег с ним, и укрыл своим плащом.
— Это ты? — Это я.
О Сирине
Он пришел и встал на скале над замком, почти невидимый, белый на белом снегу.
Издалека он увидел свет над Кав-Араваном и шел на этот свет.
Не скудный свет уже погашенных светильников, не свечение догоравших в очагах углей.
Пылал в ночи Кав-Араван, полный любви.
Утром собирались в дорогу.
— Куда ты теперь? — спросил Акамие брата.
— Знаешь сам. А ты?
— Я должен пойти в Аиберджит. Может быть, Сирин знает, что мне делать, и как спасти Хайр, и как избыть мою вину.
— Мало тебе, что я туда ходил — не много радости нашел.
— Мое царство погибло.
— А мое-то? Я туда пришел, и оно погибло.
— Но мое уже погибло, терять нечего.
— А он скажет: погибло, потому что ты незваным явился. И понимай, как хочешь. Выходит, явился, потому что погибло, а не явился бы — и нужды бы не было туда переться, — Эртхиа развел руки.
— Он так сказал тебе?
— Да.
— А в прошлый раз ты этого не смог рассказать — ничего о долине.
— И верно. К чему бы это? — насторожился Эртхиа. Оглядел потолок над собой, прислушался к нутру — ничего особенного, гибелью грозящего. — А видел я Сирина, — начал он осторожно, — облаченного в радугу, и был он с тобой — одно лицо, как будто он — твое отражение, вызволенное из зеркала. А?
И ничего не изменилось. Тогда Эртхиа топнул ногой:
— Ну, и где твои страшные кары? Вот, я раскрою твои секреты, расскажу о твоих тайнах, о мордах каменных твоих, о двойниках твоих!
— Не надо бы, Эртхиа, — зашептал Акамие, хватая его за плечо. — Только-только ведь вздохнули…
— Да пусть его, — усмехнулся Сирин. — Много не расскажет. Да и то, что расскажет — неправда.
Он был здесь, между ними, и Эртхиа видел его юным, серебряным, радужным, а Акамие — стариком в пыльном плаще, как всегда.
— Как же?! — возмутился Эртхиа. — Как — неправда? Я своими глазами видел и памяти не потерял.
— А кто еще сможет увидеть это твоими глазами? То, что ты видел — твое. И то, что слышал. От меня там ни слова, ни полсловечка.
— Отпираешься?
— Да нет, просто объясняю. Сам ведь ты тогда еще сказал: каждый раз храм — разный. Только не в храме дело. Понимаешь?
— Понимаю, — ответил за брата Акамие. — А я — что увидел бы? Что сказал бы себе твоими устами?
— А не боишься?
— Чего же еще мне теперь бояться?
— А тебе нечего терять?
— Есть, но Хайр — больше. Скажи мне о Хайре.
— Оставь эти мысли.
— Но в Хайре теперь война, потому что я был негодным царем и заплатил за жизнь одной улимской малышки покоем всего царством, а это неправильно.
— С каких пор ты так решил? Ну-ка, ну-ка. Негодным царем, говоришь? Не призвать ли нам сюда бесценного твоего ан-Реддиля, пусть бы напомнил, чего так желали, сильнее, чем пищи и вина, сильнее, чем желали жен своих, благородные всадники Хайра? Не войны ли желали они? Ну так они ее получили.
— Да, но…
— Что, разумнейший мой? Не согласен? Желали они чего-то иного? Мощеных дорог и тенистых садов? Оживленных рынков и собраний мужей мудрости? Ну же! Каковы были их желания столь тайные, что даже я о них ничего не знаю? В чем были страсть и жажда их? То-то.
— Но ведь…
— Нет, ты — тот царь, который был им нужен. Я, думаешь, зря тебя на этот престол возвел? Или полагаешь, что я ошибся? Бывает и со мной такое, да, ошибался я порой. Но только не в тебе.
— Но в Хайре война теперь!
— Все сначала? Чего ты не понял? Разве я стал косноязычен?
— Но война — в Хайре!
— А где же еще ей быть? Хотят воевать — пусть воюют.
— Но воюют мужчины, а женщины, а дети?
— Да почему же в угоду неукротимым хайардам должны страдать чужие жены и дети? Что у них, своих нет?
Эртхиа покрутил головой.
— Страшные вещи ты говоришь.
— Возразить хочешь? — улыбнулся ему Сирин. — Помолчи пока, не твой черед.
— Правда, страшные, — сказал Акамие. — Лучше бы я сумел избежать войны.
— Это было в твоих руках — досидел бы казнь тихо на своем месте, не лишал бы народ развлечения. Отделались бы скорым и успешным походом на Ассаниду, пограбили бы малость, глядишь, и успокоились бы на год-другой. А там бы и Джуддатара подрос. Вот тогда бы повеселились по-настоящему. А?
— И это правда. Значит, нельзя было по-другому?
— Тебе — нельзя было, потому я и поставил тебя царем в Хайре. И незачем коней трудить зря. Звали
