родители — мелкие буржуа, католики скорее из лености, чем по убеждению. Карло налетел как ураган, от которого все посыпалось со своих мест и перемешалось. Он говорил, что у него свой бог, бог поэтов. «Бога нельзя выучить и запомнить». Он выступал против бога, священников, непримиримо и с юношеским пылом утверждая, что все беды Италии — от попов, и осмеивая все их обычаи и порядки.
Она слушала его на утесе, затаив дыхание и уткнувшись подбородком в колени, а он весело плескался внизу в воде.
Вдруг Карло сказал:
— Встань!
Она удивилась, когда он приказал ей сбросить купальный костюм. Остров был не совсем безлюден, вдали от берега виднелось несколько лодок.
Потом с трепетом ему подчинилась. Карло долго глядел на нее — нагую, простодушную, влюбленную, пока она не прыгнула, пьяная от счастья, вниз, в поглотившую ее высокую волну, прямо в его объятия, словно впервые поняв, что такое свобода.
Карло был прекрасный имитатор: он очень точно изображал Муссолини, подчеркивая его черты комедианта и тирана. Он пародировал также итальянского обывателя с его восхищением и преклонением перед сильными мира сего, придумывал диалоги между диктатором и его подданными, вскрывая все лживое, демагогическое, безумное, что таилось внутри, под прикрытием слов; он чуть ли не провидел будущее. Однажды он закончил так:
— Убей меня, если я стану таким, как мои соотечественники.
В глазах Сильвии Карло был честен и неподкупен.
В те времена Карло работал корректором в одном маленьком издательстве, обитал среди книг на каком-то чердаке, опубликовал никому не ведомый сборничек стихов. Но какое счастье, какая независимость! Ночью он ее будил, чтобы прочесть какое-нибудь стихотворение, потом они занимались любовью — и поутру часто находили в постели измятые листочки.
Даже невыключенное рядом в столовой радио, передававшее политические и спортивные новости, не могло отвлечь ее от этого путешествия в памяти. Экраном ей служил потолок. Она даже не привела себя в порядок.
Следом возникли другие образы. День свадьбы, ее «да» перед алтарем, хотелось прокричать его во весь голос, так, чтобы оно разнеслось на весь мир. Лил дождь, но было лучше, чем если бы светило солнце. Все вокруг блестело и переливалось. Она была благодарна Карло, который согласился на венчание в церкви только ради нее и из уважения к ее родителям. Но она не задумываясь отреклась бы от своей веры, если бы только Карло этого захотел.
Шафером на свадьбе был Акилле Т., молчаливый молодой человек, приятель Карло, который постоянно строил планы побега за границу. Здесь он не мог больше жить, так как ощущал гнет фашистского режима так сильно, что ему казалось, он задыхается. Карло подумывал присоединиться к нему, а Сильвия преданно последовала бы за Карло: он стал теперь для нее символом новой жизни, любовь и уважение к нему с каждым днем возрастали, взаимно питая друг друга.
Она скромно сидела в уголке, слушая их разговоры и глядя на них словно на каких-то героев.
В день провозглашения фашистской империи матери, когда проходил дуче, протягивали к нему своих детей. Толпа его обожествляла и преклонялась перед ним.
Карло увез Сильвию на лужок на окраине города, куда из окрестных домов еле доносились по радио отзвуки: приветственных кличей; весело смеясь, молодые супруги включились в футбольную игру мальчишек и стали вместе с ними гонять сделанный из тряпок мяч.
Но вот уже неотвратимо приближается то утро, когда Карло неожиданно получил приглашение явиться в редакцию одной крупной газеты. Сильвию он взял с собой. Они отправились туда, предвидя, что им скажут: наверно, ему предложат какое-нибудь соблазнительное место. Фашистский режим выдвигал молодых, чтобы вовлечь их в свою орбиту. Соглашаться или нет? Сильвия была беременна. Она чувствовала какое-то томление, нежность, но ничего не говорила мужу — хотела, чтобы он был свободен в своем выборе.
Их принял главный редактор Мариани, немного усталый, немного фаталист; рядом с ним сидели Чезаре Маэс, один из редакторов, и Марри, довольно известный художник, рисовавший для третьей полосы портреты разных знаменитостей.
Они сказали, что все о нем знают, им известен его гордый нрав, его стремление к независимости и его нежелание вступать в фашистскую партию. Главный редактор не ставил ему никаких условий. Карло будет заниматься только третьей — литературной — полосой. «Литература превыше всего», — говорил главный редактор. Казалось, привлекая его к работе, они намеревались записать это в свой актив в предвидении возможных политических перемен. Чезаре Маэс даже позволил себе несколько шпилек в адрес режима, но неизменно при этом выгораживал Муссолини, стремясь принизить остальных. Все трое были настолько лицемерны, двуличны, что это двуличие даже выглядело искренним. Свои речи они сдобрили смешками, притворным добродушием, комплиментами Сильвии. А за стеклянной дверью промелькнул административный директор Вирджентиии — особа, по всей видимости, довольно важная.
Той же ночью Сильвия открыла Карло, что она беременна.
— Я не знаю, кричать мне от радости или плакать…
Ребенок! Несомненно, это очень важное событие. Но неужели он появится на свет в этом крысятнике, этой сырой каморке, куда не проникает ни один луч солнца? Она даже намекнула на аборт. Все лучше, чем растить ребенка в нужде.
— Да уж, я ни за что не соглашусь пресмыкаться, чтобы получить возможность отправить его в горы или к морю, — сказал Карло.
Но он и не заметил, что уже начал пресмыкаться, приняв приглашение прийти поговорить с Мариани и его приближенными. И, обсуждая это ночью с Сильвией, сразу же начал создавать себе алиби. Сильвия, доверчиво склонив голову ему на грудь, внимательно его слушала. Карло говорил, что писатель должен подходить к жизни со своими собственными мерками, написанные страницы — это его знамя, и оно развевается под другим небом — более высоким и чистым, чем то, здешнее, под которым кипит злобная повседневная борьба.
— Разве справедливо писать стихи для того, чтобы потом читать их по ночам тебе одной? В моих стихах есть чувство природы, тайна жизни. В эпоху, когда все неестественно и ясно до вульгарности, моя поэзия, само собой, — это «стихи против». Нет, я не потерял голову, я не утверждаю, что я великий поэт. Но мне нужен контакт с людьми, мне необходимо передать другим то, что я чувствую.
Она напрямик спросила:
— Значит, ты примешь эту работу в газете?
— Завтра видно будет, — ответил он. — Утро вечера мудренее.
Но решение он уже принял.
Быть может, именно в ту ночь Сильвия впервые ощутила (хотя не придала этому значения) что-то неуловимое, не поддающееся определению, какую-то перемену в Карло? Теперь она вновь, будто на мовиоле, прокручивает ту сцену и, слыша его голос, улавливает тайный смысл слов, чувствует в нем ложь, лицемерие, первую червоточину честолюбия, скорее даже, тщеславия.
И сразу же Сильвия по ассоциации воскрешает в памяти вечер, когда они отправились на вокзал Термини проводить наконец-то уезжавшего Акилле. В руках у него был небольшой чемоданчик.
— Я еду во Францию.
Он даже толком не знал, что будет там делать. По ее животу уже было заметно, что она ждет ребенка.
— Если б Сильвия не была беременна, мы бы тоже уехали, — говорил Карло.
Это была ложь, и Акилле посмотрел на него так, словно все понял. Теперь, вспоминая этот взгляд, она содрогается, ощущая себя сообщницей во лжи своего мужа. Когда поезд уже трогался, они сказали Акилле, что, если он не против, им хотелось бы назвать ребенка в его честь.
Девятилетний Акилле влетает домой стремительно, как камень, пущенный из рогатки, — красный,
