и сохранились какие-то воспоминания о ней, то они давно уже перешли в область подсознательного. Порой мне кажется, что я время от времени вижу ее во сне, но, просыпаясь, естественно, ничего не могу вспомнить. У нас с Патрисией осталось только несколько старых маминых фотографий. Отец хранил их в ящике письменного стола, в специальной коробке, рядом со своей любимой коллекцией курительных трубок.
— Самые важные воспоминания — это те, которые сохранились, несмотря на то что ты о них не помнишь.
— Ты думаешь, они действительно не исчезли, живут где-то в глубине лабиринтов моего подсознания?
Взгляд психолога непроизвольно притянул к себе луч неестественно яркого зеленого света. Тот прополз по стене и остановился на саксофоне, подвешенном выше человеческого роста. При таком освещении инструмент походил на застывшую посеребренную змею. Под саксофоном в зеленом свете виднелась стойка с пыльными компакт-дисками, в углах помещения по стенам вдоль пола угадывались пятна плесени. Тут и там висели световые панели и рекламные плакаты пива «Гиннес».
Да, Роберто действительно часто рассказывал им об их матери, особенно в самые счастливые для детей минуты, например вечером, после работы, или за ужином, когда они с величайшей охотой внимали каждому его слову и с удовольствием предавались мечтам и воспоминаниям. Патрисия больше, чем ее брат, интересовалась тем, какой была их мама.
Немногословный да, пожалуй, и не обладающий богатым воображением Роберто неизменно ограничивался одним и тем же набором характеристик, лестных для своей покойной супруги. Он всегда говорил, что она была невероятно красивой и элегантной, а кроме того — самой лучшей женой и мамой на свете.
— У отца была болезненная страсть к шахматам. Я подхватил от него этот вирус.
Инес поднесла бокал к губам, почти фиолетовым в луче прожектора. Все ее тело вибрировало в такт музыке, которая, в свою очередь, подчинялась весьма своеобразному представлению о ритме, сложившемуся у диджея-великана. Голос Инес, густой и тягучий, легко преодолевал музыкальную завесу и доносился до слуха Хулио. Чуть выпив, девушка начинала говорить еще медленнее и чувственнее, чем обычно. Ее волосы были по-девчоночьи подобраны заколками, эффектно открывавшими серьги, сверкающие в ушах. Она глядела в глаза Хулио, говорила с ним, чуть наклонив голову набок.
Омедасу это нравилось, как, впрочем, и она сама. Инес прекрасно все знала, но было похоже, что этого ей мало. Часто возникало такое ощущение, будто и ему, и ей было тяжело говорить о своих чувствах, словно ни он, ни она не имели права на такие вольности в общении.
Выпитый алкоголь постепенно развязывал языки им обоим.
— Если бы отец в соответствии со своей теорией воспитания не потратил немыслимое количество времени на приучение меня к шахматам, то я ни за что не проникся бы такой страстью к этой игре. Следовательно, моя жизнь наверняка сложилась бы иначе. Вполне возможно, мы с тобой никогда не встретились бы.
— Вот и отлично. Давай сыграем в такую игру: представим себе, что мы незнакомы и случайно встретились в этом клубе.
От такого предложения у Омедаса перехватило дыхание. Почему-то все вокруг завертелось, закружилось, поплыл куда-то серебристо-зеленый саксофон, покосилась сверкающая стойка бара, закружился вместе со своим пультом диджей в бейсболке. Алкоголь и джаз-фьюжн окутали Хулио своим магнитным полем, в котором его собственный компас просто сходил с ума. Вдобавок ко всему этому Инес сидела близко, совсем рядом с ним. Его колено едва заметно касалось ее ноги. Раньше Омедасу и в голову не приходило, что такая жесткая часть человеческого тела, как колено, может быть столь чувствительной.
Инес наклонилась к нему поближе, и при этом ее бедро скользнуло вдоль его колена.
Ее губы разомкнулись, и она негромко, но отчетливо, словно продолжая работать с ребенком, плохо выговаривающим слова и буквы, произнесла:
— Договорились? Мы незнакомы.
Хулио кивнул.
«А что, неплохая идея, — подумал он. — По крайней мере, можно будет избежать некоторой фамильярности, неизменно присутствующей в отношениях людей, ежедневно встречающихся на работе. Почему бы не начать все с нуля, не попробовать испытать вновь все то, что когда-то было возможно, но почему-то оказалось упущено?»
Идея показалась ему интересной. Инес допила свой коньяк, и Хулио сделал знак официанту.
— Ваше лицо мне кажется знакомым, — сказала она, растянув губы в чувственной, обольстительной улыбке. — Вы часто здесь бываете?
Хулио почувствовал, что его просто выталкивают на сцену, предлагают поучаствовать в спектакле без сценария. От этого ему стало не по себе. Умение импровизировать никогда не относилось к числу его главных достоинств. У него с детства был развит комплекс плохого актера. Кроме того, Омедасу совершенно не понравилась завязка пьесы, в которой ему предлагалось участвовать.
«Ну что это такое? В первой же сцене двое незнакомых людей встречаются в баре, начинают рассказывать друг другу о себе. Судя по всему, ближе к антракту они выйдут на улицу вместе, едва ли не под ручку. Предсказуемо, обыденно и, наверное, пошло».
— Нет, я здесь впервые. Может быть, мы виделись где-то в другом месте, например на работе?
Инес недовольно нахмурилась и от избытка чувств даже топнула каблуком.
— Ну что это такое! Взял и все испортил! — При этом она сделала какой-то широкий жест.
Инес словно желала охватить все окружающее пространство и дать понять Хулио, что он испортил не только едва начавшийся разговор, но и вообще весь замечательный вечер в этом не менее замечательном заведении.
— Ну скажи на милость, обязательно нужно было вспоминать про работу?
Хулио согласился, что был неправ, и стал судорожно продумывать, как исправить ситуацию.
— Не умею я играть и притворяться, — признался он наконец. — Ты сама подумай, что получается. Я только-только начал рассказывать тебе о своей жизни, чтобы ты узнала меня получше. Мы ведь с тобой еще толком не познакомились, а ты уже снова предлагаешь играть в посторонних людей, впервые видящих друг друга.
— Похоже, мы с тобой и вправду незнакомы. Привыкли встречаться на работе, узнаем друг друга в лицо. Я вроде бы даже знаю о тебе много всяких разных мелочей. Вот только все они, даже вместе взятые, практически ничего не значат. Я все равно не знаю и не понимаю тебя.
Хулио почувствовал, что Инес фактически просила его рассказать, какой он, как живет и что составляет смысл его жизни. В разговорах на такие темы Омедас, как и следовало ожидать, не был особо силен.
— Я, наверное, типичный необыкновенный человек, — сообщил он.
— Это как понимать?
— Видишь ли, каждый из нас считает себя в какой-то мере уникальным. Все мы думаем, что являемся носителями некой особой сущности, в чем-то важном не похожи на других, представляем собой совершенно особое, уникальное сокровище. Кстати, бережем себя для тех немногих, кого признаем равными себе и кто, в свою очередь, тоже считает себя особенным и неповторимым. Вот ты, Инес, обыкновенный человек или нет?
— Это вопрос на засыпку? — со смехом переспросила она. — Если я скажу, что, несомненно, являюсь необыкновенной и уникальной, то получится, что ничем не отличаюсь от всех тех людей, которые считают себя особенными. Эти умозаключения наталкивают меня на важную мысль. Наверное, лучше сказать тебе, что я не считаю себя особенной.
— Таким образом, ты выдаешь себя за человека, принадлежащего к узкому кругу избранных, незаурядных, которые себя таковыми не считают.
— Знаешь, мне бы хотелось, чтобы ты относился ко мне как к человеку особенному, необычному именно для тебя.
— Такие слова можно сказать кому угодно, любому собеседнику.
