возвращаюсь к бассейну. Полиэтиленовая пленка просела от дождя, аллигатора смыло на землю. Я занимаю его место в шезлонге, поворачиваю металлические крепления и откидываюсь на спину. Облака проносятся по темному небу, может быть, они летят в сторону Кубы. Там тоже пойдет дождь, через час или около того.
Я на минуту забываю, где нахожусь. Мне представляется лицо матери в тот момент, когда она обнаружит мое исчезновение. Она может смотреть грозно, как пес, охраняющий врата ада, но при этом издает звуки, похожие, скорее, на тявканье терьера или чихуахуа. «Не сравнивай себя со мной! – вопит она, стоит мне на что-нибудь пожаловаться – неважно, на что. – Я работаю по четырнадцать часов в сутки, чтобы дать тебе образование!» Так кто из нас сравнивает?
Я, наверное, боялась бы ее, если бы не разговоры с абуэлой Селией по вечерам. Она говорит, что мать глубоко несчастна и что ее гнев – это скорее отчаяние, оттого что она не в силах ничего изменить. Думаю, что и меня можно отнести к тому, что она не в силах изменить. И все-таки мама иногда бывает очень свирепой. В ее руках даже домашние тапочки превращаются в грозное оружие.
Там, на Кубе, все относились к маме с уважением. Вытягивались в струнку и приветливо улыбались, будто их жизнь зависела от рулона ткани, который она собиралась купить. Теперь же все соседские лавочники ее ненавидят. «Где у нее выключатель, малышка?» – спрашивают они у меня, когда она начинает орать. Мне кажется, не было такого случая, чтобы мама купила что-нибудь и не вернула Кто-то где-нибудь должен это отслеживать. Однажды она зайдет в универмаг, засверкают вспышки фотоаппаратов, грянет духовой оркестр, и Боб Баркер объявит: «Поздравляем, миссис Пуэнте! Сегодня вы в тысячный раз пришли сюда с жалобой!»
Я просыпаюсь от холода и чувствую под щекой влажную ткань шезлонга. Моя голова словно обита изнутри войлоком, как звуконепроницаемая комната. Кругом тишина.
– Иди ко мне,
Утро обесцвечивает небо с краев. Черт возьми. Мне пора в Бруклин. Назад в кондитерскую. Обратно к моей чертовой психованной матери.
– Который час? – слабым голосом спрашиваю я у тети.
– Три минуты седьмого, – отвечает она, не глядя на часы, словно в уме ведет счет каждой секунде.
Три минуты седьмого, все начинается сначала, думаю я.
Лурдес Пуэнте
– Лурдес, я вернулся.
Хорхе дель Пино приветствует дочь через сорок дней после того, как она похоронила его на кладбище на границе Бруклина и Куинса. Он в панаме, с сигарой и букетом фиалок.
Его слова теплы и близки, как дыхание. Лурдес оборачивается, надеясь обнаружить отца рядом, но видит только сумерки, укрывшие верхушки дубов, да розовый оттенок скользящей темноты.
– Не бойся,
Закат горит за рядами домов из песчаника, как будто связывая их пылающей лентой. Лурдес трет глаза и шагает с таким чувством, будто ноги у нее в гипсе.
– Я рад тебя видеть, Лурдес.
Спасибо тебе за все, hija, за шляпу, за сигары. Ты похоронила меня, как египетского фараона, со всеми моими драгоценностями. – Хорхе дель Пино смеется.
Лурдес ощущает слабый запах от сигары отца. Она пристрастилась курить тот же сорт сигар, когда по вечерам разбирает на кухонном столе заказы, полученные за день.
– Где ты, папа?
Улица пуста, словно некая сила высосала все живое вокруг. Даже тень от деревьев темнее, чем они сами.
– Здесь, рядом.
– Ты можешь вернуться?
– Я буду приходить время от времени.
– Как я узнаю?
– Слушай меня в сумерки.
Лурдес приходит домой с ощущением беды. А может, у нее с головой что-то неладно и ее мозг взращивает видение, как теплица орхидею. Лурдес открывает холодильник и не находит ничего такого, чтобы ей захотелось съесть. В последнее время все для нее на один вкус.
Снаружи по-прежнему льют весенние дожди. Капли проникают сквозь кухонное окно через невидимые щели. Церковный колокол звонит, сбивая листья клена. А может, она просто измотана этой жизнью? Лурдес терпеть не может неопределенность.
Она тянет за веревку, привязанную к языку корабельного колокола, и вызывает из мастерской Руфино. Муж ее успокоит, думает Лурдес. Он управляет предметами материального мира. Его изобретения проводят электричество, используют движение зубчатых колес, действуют в соответствии с универсальными законами физики.
Руфино появляется, обсыпанный синим мелом. Ногти у него на пальцах тоже синие, цвета индиго.
– Он вернулся, – шепчет Лурдес, усаживаясь на стул. – Он заговорил со мной, когда я шла домой из булочной. Я слышала папин голос. Чувствовала запах его сигары. Но я уверена, на улице никого не было. – Лурдес замолкает.
Грудь у нее поднимается и опускается с каждым вдохом. Затем она прижимается к мужу и закрывает глаза.
– Все плохо, Руфино, очень плохо.
Муж смотрит на нее, быстро моргая, как будто только проснулся.
– Ты устала,
На следующий день Лурдес работает сверхвнимательно, стараясь доказать самой себе, что по крайней мере ее деловая хватка не пострадала. Она плавно движется взад-вперед за прилавком булочной, поясняя клиентам:
– Мы используем в кексах и пирогах только настоящее сливочное масло, – говорит она с характерным латиноамериканским акцентом, – а не маргарин, как в соседней булочной.
После того как покупатель делает свой выбор, Лурдес склоняется к нему.
– У вас какое-нибудь событие? – шепчет она, словно продает из-под полы ворованные часы. Если ей отвечают «да» – а это звучит музыкой для ее слуха, – она начинает с жаром предлагать различные варианты надписей.
К двум часам, когда на работу является стажер, в кассе у Лурдес уже лежат деньги за семь тортов на день рождения (включая один слоеный с ореховой и банановой прослойками, украшенный сверху марципаном), большой торт на шестьдесят персон в честь заключительного концерта уличного оркестра школы епископа Лауни, двухъярусный торт с надписью «Тилли и Иде в день золотой свадьбы», торт с двойным шоколадным масляным кремом, украшенный широкой ступней в ознаменование ухода Фрэнки Закаглини из обувной компании. Лурдес вновь обрела уверенность в себе.
– Вот, смотри, – раскладывает она свои заказы перед новой работницей Марибель Наварро, как крупье карты. – А теперь вымой прилавок. – Она передает Марибель бутылку «Виндекса» и рулон бумажных полотенец.
Всю вторую половину дня Лурдес проводит, натаскивая Марибель, маленькую тридцатилетнюю пуэрториканку с тонким профилем и шикарными длинными ногтями.
– Ты должна их обрезать, если хочешь здесь работать, – резко говорит Лурдес. – Это негигиенично. Санитарный надзор нас оштрафует.
Марибель любезна с посетителями и правильно дает сдачу, но не слишком предприимчива.
– Не давай им уйти так просто, – наставляет ее Лурдес. – Всегда можно продать еще что-нибудь: столовые булочки или ореховые кольца для кофе.
