– Так значит, хозяйка не прочь повоевать? – с насмешкой спросил он и близко-близко придвинул лицо к ее лицу, заламывая ей руки за спину.
Лурдес смотрела ему прямо в глаза. В них не было ничего примечательного, кроме легкой поволоки опьянения. Губы у него были слишком полные для мужчины. Когда он попробовал прижать их ко рту Лурдес, она откинула голову и плюнула ему в лицо.
Он медленно улыбнулся, обнажив передние зубы в пятнах. Десны у него были нежно-розовые, как лепестки розы.
Второй солдат повалил Лурдес, а его товарищ тем временем вытащил нож из ножен. Он осторожно разрезал ее брюки для верховой езды и завязал ими ей рот. Потом распорол блузку, не расстегнув ни одной пуговицы, лифчик и трусы. Затем он положил нож поперек ее живота и изнасиловал.
Лурдес ничего не видела, но ощущала запах так ясно, как будто все ее чувства сосредоточились на нем одном.
Она ощущала запах скверного солдатского мыла и соленого пота от его вспотевшей спины. Она ощущала запах гнили из его рта и вонь цитрусового бриллиантина, такую сильную, будто где-то поблизости росла лимонная роща. Она чувствовала запах его лица в день свадьбы, и слез, когда его сын утонул в парке. Она чувствовала запах от его гниющей ноги, когда в Африке, в безлунную ночь, накрывшую саванну, от гангрены будет раздуваться его тело. Она ощущала его запах, когда он станет старым и немытым, и мухи черной каймой облепят его глаза.
Закончив, солдат взял нож и с огромным тщанием начал царапать острием по ее животу. Первобытные письмена. Непристойные иероглифы.
Боль залила глаза Лурдес темной пеленой. Кровь выступала из ее кожи, как дождевая вода из пропитанной влагой земли.
Много позже, после того как высокий солдат избил ее прикладом винтовки и они вместе с товарищем уехали, после того как она вымыла кожу и волосы дезинфицирующим средством для мытья стен и полов, после того как остановила кровь марлей и вытерла подтеки с зеркала в ванной комнате, – только тогда Лурдес попыталась прочитать, что он нацарапал. Но разобрать не смогла.
Спустя семь дней после появления отца Лурдес выглядывает из окна своей булочной. Сумеречный свет сочится широкими фиолетовыми полосами. В угловом магазине мясник закрывает кассу. На потолке голые флуоресцентные лампы и крюк, с которого свисает разделанная туша – мясника из-за нее почти не видно. Соседняя дверь заперта замком величиной с кулак. На другой стороне улицы открыт винный магазин, он как магнитом притягивает к себе тощего мужчину в обвислом рыжевато- коричневом костюме.
Лурдес узнает проходящую мимо тучную женщину в маленькой шляпке с вуалью, которая хвасталась своими бостонскими пирогами. Она тащит за руку маленького мальчика в коротких штанишках и гольфах. Ноги малыша едва касаются земли.
Возвращаясь домой, Лурдес проходит мимо арабских магазинчиков, недавно открывшихся в их районе. Корзины с фигами, фисташками и какими-то желтыми зернами расставлены под тентами. Лурдес покупает круглую коробку с липкими финиками и размышляет о веках братоубийства, завершившихся на этой улочке Бруклина. Она думает об эмиграции из южных стран, о перемещении миллионов людей на север. Что происходит с их языком? После того, как они покидают теплые края? Какие невысказанные страсти окостеневают у них в груди?
Лурдес считает, что ей повезло. Иммиграция преобразила ее, и она благодарна за это. В отличие от мужа она с радостью принимает заимствованный язык, благодаря которому у нее появились новые возможности. Больше всего ей нравится зима – холодные скребущие звуки по тротуарам и ветровым стеклам, обычай носить шарфы и галоши, шляпы и пальто на теплой подкладке. Снежные сугробы ее защищают. Ей ничего не нужно от Кубы, ничего от ее жалких карнавальных колесниц, скрипящих обманом, вообще ничего. Куба, как заявляет Лурдес, никогда уже больше ее не заполучит.
За четыре квартала от дома Лурдес ощущает запах отцовской сигары, доносящийся из-за катальпы.
–
Лурдес чувствует, что ноги ее идут как будто сами по себе. Словно они выскользнули из ягодиц и движутся перед ней в туфлях на резиновой подошве и в белых вязаных носках. Она осторожно следует вслед за ними.
– Ты не ожидала снова меня услышать?
– Я даже не была уверена, что слышала тебя в первый раз, – говорит Лурдес.
– Думаешь, тебе это кажется?
– Я думаю, что слышу твой голос, потому что хочу услышать, потому что скучаю по тебе. Когда я была маленькой, по вечерам мне казалось, что я слышу скрип входной двери. Я выбегала, а тебя там не было.
– Сейчас я здесь, Лурдес.
Корабль покидает гавань, его гудок разрывает сумерки и звучит, как голос священника во время службы.
Лурдес снова вспоминает, как она в прошлом месяце летала в Майами, чтобы забрать Пилар. Аэропорт не принимал самолет, и они кружили над городом почти час. Лурдес ощутила запах морского воздуха, прежде чем вдохнула его, запах океана, на берегу которого живет ее мать. Она представила, как лежит, свернувшись, в материнском чреве, невидимая и недоступная для ее неуклюжих рук. Пальцы у матери были жесткими и растопыренными, как столовые ложки, молоко безвкусное и серое. Мать пристально смотрела на нее, как будто чего-то напряженно ждала. Если верно, что ребенок чувствует любовь по голосу матери, что же тогда услышала Лурдес в словах: «Я не вспомню, как ее зовут».
– Папа, я не знаю, что мне делать, – заплакала Лурдес. – Что бы я ни делала, Пилар ненавидит меня.
– Пилар не ненавидит тебя,
Огонь между ними
Фелисия дель Пино понятия не имеет, чем вызваны ее галлюцинации. Она знает лишь то, что иногда способна очень явственно слышать различные звуки. Шуршание лапок жука по веранде. Скрип половиц ночью. Она может слышать все в этом мире: каждый чих и скрип, любое дуновение в небе или в гавани, шорох листьев гардении, что растет в соседнем квартале. Эти звуки доносятся до нее все одновременно, воздействуя то на один орган ее тела, то на другой, рождая голубые вспышки у нее в мозгу. Только песни Бени Морэ на заезженной пластинке, если включить их на полную громкость, уменьшают этот шум.
И цвета тоже живут вне вещей. Красный течет из гвоздик, которые стоят на подоконнике. Голубой отделяется от потрескавшегося кафеля на кухне. Даже зеленый, все оттенки зеленого, которые она так любит, покидают деревья и нападают на нее, убивая своей яркостью. Ни один предмет не выглядит твердым, пока она не прикоснется к нему. Фелисия проклинает солнце за те лживые тени, которые оно разбрасывает по ее дому, и закрывает ставни, стремясь изгнать враждебные лучи. Когда она отваживается выглянуть наружу, люди выглядят как рисунки, обведенные черным контуром. У них квадратные плоские лица с белыми светящимися глазами. Они угрожающе смотрят на нее. Она слышит, как люди разговаривают, но не может понять ни слова. Время для нее течет незаметно.
Разум Фелисии затоплен мыслями, мыслями о прошлом, о будущем, мыслями других людей. Вещи возвращаются к ней в виде символов, обрывков разговоров, строчек из старого церковного гимна. Каждая мысль кажется ей связанной с тысячей других клубком пульсирующих нервов. Она перепрыгивает с одной на другую, словно нервная цирковая лошадь. Но стоит ей закрыть глаза, становится еще хуже.
Фелисия вспоминает, что, когда она училась в начальной школе, атрибуты веры казались ей более занимательными, чем занудные уроки. После мессы, когда слова священника еще долго отдавались эхом от кирпичных стен, она оставалась в церкви и осматривала церковные скамьи в поисках забытых покрывал или бусин от четок. Она коллекционировала открытки с молитвами, и украшенные золотыми инициалами молитвенники, и стеклянные сосуды со святой водой, которой она потом окропила цыплят Ильды Лимон.
