ответа.
Так, кажется, у меня сложилось.
Мы ещё реже стали видеть людей, чем прежде, и я целыми днями уныло и потерянно глядела в даль, представляя себе, где теперь отец. Путь его был мне знаком, и сердце полнилось безграничной тревогой и любовью. С рассвета до сумерек я не сводила глаз с гребней восточных гор.
В восьмую луну я решила затвориться для молитв в Удзумаса, но когда наш экипаж отъехал от Первого проспекта, по пути нам попались две кареты, в которых сидели кавалеры, они, вероятно, ожидали кого-то, чтобы вместе отправиться в какое-то место. При нашем появлении они послали слугу передать:
Кто-то из моих спутниц сказал, что было бы странно не ответить в подобном случае, и я велела слуге сказать только:
И мы удалились.
Все семь дней, что я была в затворничестве, я думала лишь о том, кто шёл в это время по дорогам Адзума. Я наконец-то отринула глупые мечтания, и молитва моя была такова: «Пусть с отцом ничего не случится и мы увидимся!» — и кажется, Будда соблаговолил её услышать.
Наступила зима, целыми днями шли дожди, а одним непроглядно тёмным вечером налетел сильнейший ветер, который разогнал облака, и на прояснившемся небе засияла луна. Стало видно, как под свирепыми порывами ветра кусты мисканта у нас под окном отчаянно трепещут и гнутся, так что им нельзя не посочувствовать:
Из Адзума пришёл гонец:
«Новый губернатор совершал моления в храмах своей провинции, и мы были в глубине страны. Там я увидел равнину, по которой очень живописно текла река, и хотя равнина простиралась широко, лишь в одном месте кучкой стояли деревья — необычная картина, и я прежде всего пожалел, что не могу показать её тебе. — А как эта местность называется? — спросил я, и мне ответили:
«Мы зовём это лесом Тоски-По-Ребёнку».
Это было так созвучно моему настроению, что меня охватила грусть — я спустился с коня и несколько часов просто сидел и смотрел.
Излишне говорить, что чувствовала я, когда это читала. В ответ я послала:
Я праздно проводила время в созерцании, а почему бы мне было не отправиться в паломничество? Матушка моя была очень старомодна и говаривала так: «В храм Хасэ[65] путь очень тяжёл. А на склонах Нарасака на нас могут напасть разбойники [66] — что ты тогда будешь делать? В Исияма трудный перевал — там, где застава…[67] А уж про гору Курама и говорить нечего, так там страшно[68]. Вот отец вернётся тогда ещё может быть…» Она относилась ко мне как к какой-то чудаковатой особе, которую нельзя пускать к людям, смотрела на меня как на обузу, — и я удивляюсь, что она согласилась на поездку в храм Киёмидзу[69]. Однако и там, по всегдашнему своему обыкновению, я не молилась о том, о чём следует, о вещах истинных. Был как раз праздник Хиган[70], от шума и толкотни я оробела и прилегла. Я впала в забытьё, и из щели между алтарным пологом и загородкой, отделяющей проповедника, явился мне монах в синем узорчатом одеянии, в парчовой шапке, и обутый — видно, что не простой монах. Он приблизился ко
