мне и произнёс: «Не ведаешь ты, какая печаль ждёт впереди — оттого и мысли твои о нестоящем…» — при этом вид у него был неодобрительный. Ни когда я смотрела, как он скрывается за алтарным покровом, ни когда уже очнулась, я не приняла это всё близко к сердцу, никому об увиденном не рассказала, и с тем вернулась домой.
Матушка распорядилась отлить зеркало высотой в один сяку[71], и поскольку сама, якобы, не могла идти на богомолье, послала некоего монаха, чтобы он поднёс зеркало храму Хасэ.
— Три дня будешь молиться, а потом расскажешь нам, что ты увидишь во сне о будущем моей дочери, — так она ему наказала и отправила в храм, меня же в это время заставила соблюдать пост. И вот, монах вернулся:
— Я и помыслить не мог, чтобы явиться к вам без вещего сна, не представлял, как смогу прийти и сказать об этом, и посему молился истово, а когда заснул, то из-за алтарного полога явилась прекрасная, благородного облика женщина, облаченная в великолепные одежды. В руках у неё было пожертвованное вами зеркало, и, указывая на него, она спросила: «А есть ли к этому зеркалу записка?» Я смиренно ответствовал, что, мол, записки не имеется, и вы изволили поднести только это зеркало. — Странно, записка должна быть. Итак, посмотрим, что здесь видно… Ах, как жаль, как грустно! — и она горько заплакала. Я заглянул и увидел кого-то, распростёртого в горестных рыданиях. — Это отражение уж очень печально, посмотрим теперь здесь, — и она показала мне отражение с другой стороны. Там видны были совсем новые, отливающие зеленью бамбуковые шторы, а из-под дамских занавесов, выставленных к самому краю веранды, выглядывали разноцветные края одежд. Цвела там и сакура, и слива, а на ветвях деревьев пели соловьи — А это отрадная картина, не правда ли? — произнесла женщина, и это был конец моего сна.
Так поведал монах, но я не прислушалась и к этому знамению.
Однако даже в моём суетном сердце зародилась мысль о том, что сказал мне некогда один человек: «Молись богине Аматэрасу!» Я тогда не представляла себе, где обитает эта богиня, да и не будда ли это? Но мало-помалу я стала различать что к чему и спрашивать других. Мне сказали так:
— Это богиня-ками, а не будда. Обитает она в Исэ[72]. В стране Ки это то божество, которому служит управитель края[73]. Ну, а в императорском дворце этой богине молятся как прародительнице.
О том, чтобы добраться до края Исэ, и думать было нечего. Да и во дворце — как смогу я ей помолиться? И я, в беспечности своей, подумала, что достаточно будет возносить молитвы небесному светилу.
Одна наша родственница постриглась в монахини и ушла в обитель Сюгакуин[74]. Зимой я написала ей:
Ответ был:
Отец мой, служивший в Адзума, преодолел все невзгоды и наконец-то вернулся в столицу. Уйдя на покой, он поселился в Восточных горах, и мы все к нему приехали — это была очень радостная встреча, и всю лунную ночь мы беседовали.
Когда я произнесла эти стихи, отец расплакался и ответил:
Если вспомнить, как я горевала, когда отец дал мне понять, что мы расстаёмся с ним навек, то теперешняя моя радость, что я дождалась, и он вернулся невредим, была безгранична. Но отец сказал: «Я не раз замечал за другими — человек уж стар, одряхлел, а всё продолжает служить, и это выглядит очень неприятно. Мне следует отныне затвориться у себя дома и уйти от мирских дел». От этих слов, оттого, что отец решил, что для него ничего уже не осталось в этой жизни, я не могла не испугаться и чувствовала себя подавленно
Там, где мы теперь жили, с востока были широкие равнины, окаймленные горами: из-за вершины горы Хиэй выглядывала гора Инари и другие горы, — видно было очень далеко. С юга до наших ушей доносился грозный шум ветров в сосновом лесу на холмах Нараби[76], а возле самого дома, у подножия холма, слышались звуки трещоток, говорят, что они отпугивают птиц с поля, — я чувствовала себя словно в деревне, — и это было презабавно.
Ясными лунными ночами окрестности были очень красивы, и я любовалась ими до самого утра. Одна моя знакомая была теперь далеко, и от неё давно не доходили вести — как же была я удивлена, когда ко
