среди зрителей шоу.
Я думаю о портновских болванках, которые когда-то были для меня символом женской притягательности. Я думаю о том, как образ плотских радостей обрывался ниже торса, заканчиваясь ажурной юбкой из зонтичных спиц.
И в голове моей кружат мысли…
Мы – общество из нескольких десятков миллионов человек, пользующихся равенством и прочими демократическими свободами, помогающими нам жить в довольстве и быть счастливыми и удачливыми во всем – теоретически. Мы представляем чуть ли не все расы и народы человечества на высшей ступени их культурных достижений – теоретически. Мы имеем право молиться, как нам нравится, голосовать, как нам нравится, создавать и принимать наши собственные законы и так далее и тому подобное – теоретически.
В теории все идеально и справедливо. Африка – все еще погруженный во тьму континент, который белый человек только начинает просвещать крестом и мечом. И однако по какому-то странному мистическому уговору женщина, именуемая Клео, исполняет непристойный танец в неосвещенном здании рядом с дверями церкви. Если бы она танцевала на улице, ее бы арестовали; если бы она танцевала так в частном доме, ее бы изнасиловали или искалечили; если бы она танцевала так в «Карнеги-холл», произошла бы революция. Ее танец – насилие над конституцией Соединенных Штатов. Это первобытная непристойная затея, способствующая лишь пробуждению в людях, в мужчинах и женщинах, самых низменных страстей. У этого танца есть, по-видимому, лишь одна почтенная цель: наполнить кассу братьев Минских. Вот в чем дело. И давай-ка прекратим здесь размышления на эту тему, иначе можно свихнуться.
Но я не могу прекратить… Я вижу портновскую болванку, которая под похотливым взглядом космополитического ока обретает плоть и кровь. Я вижу, как выкачивает она страсти из будто бы цивилизованной публики второго по величине города мира. Она берет себе их плоть, мысли, их чувства, их тайные желания и сладострастные грезы и, делая это, калечит их: оставляет им лишь туловище и спицы зонтика. И подозреваю, она лишила бы их и признаков пола, потому что останься они мужчинами и женщинами, как смогли бы они усидеть на своих местах? Я воспринимаю все это стремительное действо как нечто вроде сеанса доктора Калигари, как мастерски поставленный психоаналитический эксперимент. Я уже не уверен, что сижу в театральном зале. Я сомневаюсь во всем, кроме могущества соблазна. И мне очень просто представить себе, что мы все оказались на базаре в Нагасаки, в тех рядах, где продают сексуальные игрушки, что мы все сидим здесь в темноте, сжимая напряженные члены, и мастурбируем как бешеные. Я могу поверить, что мы все в чистилище, среди туманностей астральных миров и что все происходящее перед нашими глазами – лишь мираж, обманное видение мира страстей и распятия. Я могу поверить в то, что мы все приговорены к повешению, что это тот самый момент между провалом в люк и переломом шейных позвонков, который вызывает самую последнюю в жизни и самую сладкую эякуляцию. Я могу поверить, что мы находимся где угодно, но только не в городе с семи– или восьмимиллионным населением, где все свободны и равны, все культурны и цивилизованны, все должны жить в довольстве и быть счастливыми. И самое главное, труднее всего мне поверить, что в этот же день я произнес слова священной брачной клятвы во второй раз в своей жизни, что теперь мы сидим в темноте бок о бок как законные супруги, что мы празднуем этот обряд прыжками на сцене и резиновыми эмоциями.
Это совершенно невероятно, считаю я.
Бывают положения, бросающие вызов законам разума. Бывают моменты, когда неестественное перемешивание восьми миллионов человек порождает ростки самого черного безумия. Маркиз де Сад был прозрачен, рассудителен и чист как огурчик. Захер-Мазох представлял собой перл невозмутимости. Синяя Борода был кроток аки голубь.
Клео просто сияет в холодных лучах прожектора. Ее живот стал вздыбленной зловещей поверхностью моря, на которой карминово краснеет пупок, словно хватающий воздух рот потерпевшего кораблекрушение. С верхушки треугольника внизу живота она швыряет в оркестр какие-то лоскутья. В ее сосках плавится пурпур. Рот алеет как свежая рана. Помпон превращается в тамтам, тамтам превращается в помпон. Там- там, пом-пон, том-том, пом-пом, там-пон, пом-там. Кровь мастурбаторов в ее венах. Рот алеет как разверстая рана. Руки – извивающиеся кобры, ноги изготовлены из лакированной кожи. На лице, бледном, как слоновая кость, застыло выражение терракотовых дьяволов Юкатана. Вся сконцентрированная похоть толпы затопляет ее в зыбком ритме солнечного вещества, превращающегося в тело. Как луна, оторвавшаяся от раскаленной поверхности земли, она изрыгает куски кровоточащей плоти. Она передвигается без чьей-либо помощи – так только что ампутированной жертве сражения снится свое движение. Она корчится на своих мягких обрубках, испуская безмолвные стоны раздирающего ее экстаза.
Оргазм длится долго, словно последние капли крови выталкивает болевой гейзер. В восьмимиллионном городе она одинока, отрезанный ломоть, изгой. Она добавляет последние штрихи к изображению такой страсти, от которой и мертвые оживают. Ей покровительствуют отцы города, ее благословляют братья Минские. В городе Минске, куда они переехали из Пинска, эти дальнозоркие ребята разглядели, как это все должно происходить. Так все и произошло, прямо как в сказке, и они открыли этот замечательный «Зимний сад» в паре шагов от католической церкви. Все согласно плану, в том числе и седовласая мамочка в уборной.
Несколько последних судорог… А почему стало так тихо? Черные лепестки цветов стекают медленно, словно сгущенное молоко. Человек по имени Зильберберг жует кобыльи губы. Другой, которого зовут Витторио, забрался на овечку. Безымянная женщина шелушит арахис и засовывает его себе между ног.
И в этот же самый час, в эту же самую минуту смуглокожий прилизанный малый, одетый в аккуратную шерсть с широким желтым галстуком и белой гвоздикой в петлице, застывает на третьей ступени парадного подъезда гостиницы «Астор». Он опирается на элегантную бамбуковую трость, явно щеголяя ею.
Зовут его Османли, впрочем, имя наверняка вымышленное. В кармане у него свернуты в трубку десяти-, двадцати-, пятидесятидолларовые бумажки. Торчащий из нагрудного карманчика платок испускает аромат дорогой туалетной воды. Он пышет здоровьем, одет с иголочки, невозмутим, надменен – вылитый Джим Дэнди, ну полный шик-блеск. Глядя на него, никто не догадается, что он служит в церковной организации, что его единственное назначение – сеять ядовитые семена, распространять злобу и клевету; и он получает удовольствие от своей работы, он спит спокойно и цветет как роза.
Завтра в девять он будет стоять на облюбованном им месте на Юнион-сквер. Он заберется на ящик из- под мыла, осенит себя американским флагом, вывозит губы в слюне и пене, его ноздри будут раздуваться в гневе, голос станет хриплым и надтреснутым. Все аргументы, которые человек может придумать против коммунистических призывов, окажутся в его распоряжении, и он станет тасовать их в своей шляпе, как ярмарочный фокусник. И он будет не только приводить аргументы, не только брызгать ядом и ложью, он будет пробуждать тревогу: провоцировать беспорядки и вызывать полицию, тащить в суд и предъявлять обвинения в заговоре против Звезд и Полос.
А когда на Юнион-сквер его припечет как следует, он переберется в Бостон, в Провиденс, в любой другой американский город и будет этим заниматься там, всегда в сопровождении натасканных горлопанов, подстрекателей к волнениям, всегда под покровом американского флага, всегда под сенью церкви. Человек,
