плеч и – непременно – синими глазами… Правда, его лица я не могла представить четко, но была уверена, что, встретив его в жизни, тотчас узнаю.
Маркиза де л'Атур не могла понять, что со мной; да я и сама вряд ли это понимала. Вероятно, это был голос материнской крови, которой во мне, безусловно, было больше, чем крови отца; эта кровь будила меня к любви раньше, чем это, возможно, следовало бы, будила настойчиво и круто, как когда-то разбудила и юное тело Джульетты Риджи, Звезды Флоренции.
В Париже мы остановились в гостинице «Парнас», так как наш особняк был еще не до конца подготовлен. В гостинице я должна была встретиться с отцом и его женой, мадам Сесилией. Теперь я прекрасно понимала, почему меня увезли из Тосканы: у принца была жена, но не было детей, и я показалась наиболее подходящей кандидатурой на место наследницы. А наследница была очень нужна, чтобы необозримые владения принцев де Тальмонов после смерти последнего из них не перешли к королевскому домену. Уже давно, без моего участия, были оформлены бумаги об удочерении.
Отец долго разглядывал меня, а потом с улыбкой заметил: то, что он видит, превзошло все его ожидания. В ответ на мою радостную кокетливую улыбку он с изяществом придворного кавалера поцеловал мне руку, похвалил мои манеры и сказал, что решил представить меня ко двору лишь в ноябре, когда начнется зимний сезон. В виде подарка ко дню рождения в мое распоряжение были отданы бело-красный замок Сент-Элуа и куча платьев, сшитых у самой Розы Бертен, а в придачу – горничная для услуг. Мое тщеславие было полностью удовлетворено, и я решила уехать из Парижа, чтобы побыть в замке.
– Весьма правильное решение, Сюзанна, – заметил отец, – побудьте там несколько месяцев; свежий воздух сделает ваш цвет лица еще лучше, и вы будете самая красивая.
Правда, из любопытства я решила остаться в столице еще на несколько дней, ведь раньше я никогда не бывала в Париже и, признаться, долго не могла уловить его прелести. Шумные, грязные улицы, бесчисленные экипажи, запруженные народом бульвары производили на меня не совсем приятное впечатление. Сама застройка города казалась мне беспорядочной; вспоминая восхитительную гармонию, царившую в природе Тосканы, и суровую симметрию монастыря, я не сразу могла понять своеобразную красоту Парижа. Помнится, даже воздух города показался мне ужасным, а Сена – грязной, как сточная канава.
Что меня радовало, так это то, что здесь было очень много привлекательных молодых людей. Я замечала, что многие из них оглядываются и провожают взглядом наш экипаж, и мне это казалось забавным, хотя, вполне возможно, они интересовались не мной, а гербом де ла Тремуйлей де Тальмонов, сиявшим на дверце кареты. Тем не менее каждое утро я тщательно одевалась и занималась своим туалетом, стараясь всякий раз менять платья: сегодня – изумрудно-зеленое, отделанное брабантскими кружевами, завтра – бледно-лавандовое из тафты с голубыми разводами, послезавтра – платье из бархата цвета опавших листьев с атласными аппликациями по подолу… Мне хотелось нравиться, хотелось, чтобы все находили меня хорошенькой, но я помнила, что буду представлена ко двору лишь в ноябре, и старалась вести себя сдержанно.
К счастью, ко мне была приставлена горничная, полностью удовлетворявшая мое любопытство. Ее звали Маргарита Дюпюи. Она долго служила моей мачехе, часто бывала в Версале и знала все без исключения версальские сплетни. Маргарита часами могла рассказывать мне о том, каков из себя король, чем увлекается королева и сколько у нее было любовников, как ведут себя дамы при дворе и правда ли то, что адюльтер в Версале считается обычным делом.
Я легко и на удивление быстро привязалась к Маргарите. Ей было пятьдесят два года; плотная, дородная, румяная, она тем не менее знала толк в нарядах и модах и обладала хорошими познаниями насчет того, как молодым аристократкам следует вести себя в обществе. Что мне особенно нравилось, так это то, что она не была ханжой и мое легкомыслие и кокетство только приветствовала. Из разговоров с ней я могла почерпнуть истинные сведения о жизни в Версале – не те замшелые догмы, которыми меня пичкали в монастыре. Возможно, отец, приставляя ее ко мне, именно на это и надеялся; не думаю, что он хотел, чтобы в свете я показалась наивной и набожной дурочкой.
В Париже у меня не было знакомых; кучер возил меня просто так, для прогулки: например, вдоль набережной Сен-Поль мимо казармы Слестэн и Собора Парижской Богоматери, потом через мост Дамьетт на другой берег Сены и вдоль набережной Сен-Луи и отеля «Ламбер», затем через Иерусалимскую улицу на Змеиную… Потом назад на набережную, через нее – на площадь Шатлэ и улицу Сен-Дени. Этот маршрут я изучила прекрасно и, можно сказать, уже начала узнавать Париж.
Был конец мая 1786 года, Франция ожидала разрешения королевы от бремени. Я слышала, что в связи с этим обстоятельством слегка приутихли версальские грандиозные празднества. И мне было особенно приятно, что, когда я вернусь в Париж, они вспыхнут с новой силой и, таким образом, я увижу их во всей красе.
Париж удивил меня не только своим обликом и воздухом. 31 мая, проезжая с отцом и маркизой де Бельер мимо ворот тюрьмы Консьержери, я была удивлена собравшейся толпой и, потянув за шнур, приказала кучеру остановиться. Отец, любезничая с маркизой, даже не заметил этого. Я с неприязнью оглядела эту парочку: и в моем обществе не считают нужным скрывать свои отношения!
– Да вы посмотрите, что здесь происходит! – воскликнула я.
Отец оторвался от белоснежной ручки маркизы и выглянул в окно.
– Великолепно, – пробормотал он, – авантюристка взошла на эшафот. Взгляните, Соланж, эту Ламотт секут розгами.
Маркиза с любопытством выглянула в окно. Толпа приветствовала казнь громкими криками.
– А к чему ее приговорили?
– К наказанию розгами и клеймению… Ну, а потом, разумеется, к пожизненному заключению в Сальпетриере.
– Ах, – воскликнула я, – неужели это та самая авантюристка, что замешана в истории с ожерельем королевы?
Эту историю знала вся Франция. Каждый толковал ее по-своему. Еще в монастыре я слышала, что некая Ламотт и знаменитый маг Калиостро задумали присвоить ожерелье, сделанное еще Людовиком XV своей любовнице графине Дюбарри. Для своего мошенничества они избрали глупца и простофилю, кардинала де Рогана. Пользуясь тем, что он страстно желал заслужить любовь королевы, они якобы пообещали ему устроить это дело. Ламотт прикинулась ближайшей подругой Марии Антуанетты, хотя на самом деле и в глаза ее не видела, передавала кардиналу фальшивые письма королевы, а один раз даже устроила ему с ней «свидание». Кардинал был счастлив, особенно тогда, когда мнимая королева попросила его на свое имя купить ей фантастическое ожерелье – с тем, чтобы она постепенно вернула долг… Он выполнил все, что у него просили… Когда мошенничество открылось, ожерелье уже было разобрано на камни и продано в
