— Володю тоже друзья привели, но его песни тогда уже полстраны знало. Кумиром молодежи был. Выпили мы на кухне, он гитару взял. Сыновья мои тогда в школе учились, к экзаменам готовились. Услышали, бросили учебники, входят — сам Высоцкий!
Ну, у того репертуар огромный, его только заведи. Вижу, дело затягивается. Я ему тогда говорю:
— Володя, извини, пора кончать. Ребятам заниматься надо.
Сыновья расстроились, конечно, а он потом долго вспоминал: 'Ты, Саша, первый, кто меня остановил. Все наоборот кричат: 'Давай, давай пой!'.
— С какими людьми, Александр Моисеевич, вас судьба сводила: Ромм, Товстоногов, Любимов! А актеры какие — эпоха! О них бы ваши рассказы послушать.
— Да, люди выдающиеся. Но рассказывать о них не берусь. Они себя делом прославили, о них и без меня все известно.
— А был ли в вашей жизни человек, которого вы можете назвать своим Учителем?
— Я у всех чему-то учился. Для этого не обязательно встретить мудреца. Однажды в молодости мне двоюродный брат мимоходом сказал:
— Ты Пастернака читал?
— Нет, — говорю.
— Почитай.
Вот и весь урок. С тех пор и читаю. А душа болит.
— Говорят, больная душа писать помогает. Вот потому и вручили вам недавно премию 'Триумф', с чем вас и поздравляю. Это оценка вашей жизни, трудов ваших. Мы по телевизору награждение смотрели.
— Спасибо, только это не утешает. Название пышное, но триумфатором себя не считаю. Нету у меня таких побед.
— Значит, все впереди.
— Вряд ли. Восемьдесят — это срок, тут не до сражений.
— Так и сделано немало. А сейчас, что-то пишете, Александр Моисеевич?
— Если и пишу, это уже не имеет значения.
— Почему же?
— Исписывается человек, стареет. Это надо признать и глупостями себя не тешить. Современной жизни я не знаю, давно живу воспоминаниями. Отшельником стал. Зонтики теряю, в семье как на старика смотрят. Даже пришлось плакат написать: 'И он в семье своей родной казался девочкой чужой'.
— Александр Моисеевич, у вас же телефон не умолкает. За этот вечер раз десять вам звонили.
— Все уже не то. Старость наступила.
— А, может быть, мудрость?
— Какая мудрость! Как жизнь была загадкой, так ею и осталась.
— Вы в пьесах найти разгадку стараетесь?
— Старался, только неразрешимая это загадка.
— Но она творчество стимулирует.
— Только это и утешает.
— Я думаю, вам, кроме этого, есть чем утешиться. Сыновья выросли, работают в полную силу.
— Да, сыновьями я доволен, не бездельниками выросли. Физики они. Это — лучшее, что у нас с женой получилось. И, пожалуй, самое главное. Но ведь нашему государству специалисты не нужны. Поэтому они в Америке работают.
— Что ж, время такое.
— И меня к себе зовут. Только я в Америку не поеду. Родина здесь, друзья. В России хочу умереть.
— Не рано ли о смерти, Александр Моисеевич?
— Не рано. Пока здоров был, мне и Бог был не нужен. Теперь душа моя больна, начитаю о смерти думать.
Так неспокойно на душе…
Умнее быть, твержу, умнее,
Добрее быть, твержу, добрее,
Но мало времени уже'.
Добравшись до этой грустной темы, я понял, что Александр Моисеевич устал, и пора прекращать беседу. За окном стояла глухая ночь, только изредка дико завывала сигнализация потревоженных автомобилей.
Мы попрощались. Я шел домой и радовался, что судьба снова свела меня с человеком большой души. Во все времена появлялись на Руси люди, будоражащие людскую совесть. Они и есть наше богатство.
Умер Александр Моисеевич Володин 17 декабря 2001 года. Неожиданно для себя этот скромный человек стал классиком российской драматургии. Два поколения выросло на его фильмах и спектаклях, всегда честных и искренних. Можно не сомневаться, что и современные молодые люди, задумываясь о жизни, будут обращаться к его творчеству.
Живая Ахматова
Я написал о великих людях несколько заметок, относящихся более к их быту или характеру, чем к творчеству. Поскольку все люди — грешники, то и заметки получились не слишком комплиментарными. Когда я решаюсь читать их на публике (а литератору нужен слушатель, как художнику зритель), я нередко слышу: 'Ну, зачем говорить о людских слабостях? Разве нам не достаточно наслаждаться только творчеством?'
Думаю, что для большинства — достаточно. Но не для всех. Ахматова, зная, что тот, кого мы считаем Шекспиром, не умел правильно написать своего имени, говорила: 'Никак не может быть, чтобы этот актёришка был автором таких пьес'. Ей возразили: 'Анна Андреевна, это не имеет никакого значения. Нас интересуют пьесы, драматический состав поэзии, а вовсе не его личность', на что Ахматова резонно ответила: 'Но личность мешается под ногами'.
Не наслаждение творчеством, а изучение его не может обойтись без изучения жизни автора. Глубина Пушкинских стихов раскрывается полностью лишь тогда, когда мы сопоставляем их с деталями его жизни. А разве очарование музыки Чайковского рассеивается оттого, что мы знаем несколько щекотливых подробностей его жизни?
Гений всегда несёт в себе тайну, он непредсказуем в любом своём проявлении. Мы пытаемся приблизиться к этой тайне, но проникнуть в неё никому не удается. Кстати, и сам творец чаще всего не в состоянии её объяснить. Потому она и остаётся тайной.
Но и отказаться от попыток проникновения в неё человек не в состоянии. Вот зачем нам требуется знать подробности жизни творцов.
Поэтическую тайну Анна Андреевна всегда искала у стихотворцев. В быту, в повседневной 'бытовухе', казалось бы, тайны и быть не может, но я убеждён, что именно серые будни формируют тайну творчества. Скучная повседневность далеко не всегда подавляет творческий порыв. Нередко именно она помогала Ахматовой создавать свои лучшие стихи.
Мы, читатели, часто формируем совершенно неверное представление об авторе и его героях, полагаясь только на литературный образ. Вот стихотворение Александра Блока 'Незнакомка': 'Дыша шелками и туманами…'. Его Прекрасная дама является образцом творческой тайны. Естественно, что нам
