– Вот чудесно придумал Мартен!
– А что? Ужинать надо при свете, а не в потемках!
Они устроили это просто так, для забавы. Чтобы посмотреть, как будет гореть. Что мы могли чувствовать после этого?
Жанно затих у меня в объятиях и больше не вздрагивал. Я чувствовала, как мало-помалу его по-детски отчаянное горе сменяется злой обидой, гневом, ожесточенностью. Он не пролил ни слезинки, глядя на происходящее. И это меня особенно тревожило.
Невыносимо долгой была эта дикая ночь, наполненная ругательствами, криками и запахами наскоро зажаренной на вертелах птицы. Невыносимо долго бушевал огонь, клубами поднимавшийся на невероятную высоту и почти сливавшийся с небом. Все вокруг было будто облито кровью, алый свет отблесками отражался в глазах.
Они ушли только на рассвете, закончив пировать и выспавшись, и все это время мы стояли, загнанные в угол, под дулом пистолета. Они ушли, оставив тлеющие костры и обглоданные кости. Ушли, забрав деньги и пристрелив Стрелу. Ее голова теперь утопала в луже крови, и каждый раз, когда взгляд Жанно падал на нее, судорога пробегала по его лицу и он болезненно морщился.
Это был конец. Конец того, что я воображала возрождением Сент-Элуа. Отныне у нас не было ни пшеницы, ни кормов, ни овса. Был только пепел и труп полуслепой лошади.
Жильду мы обнаружили мертвой в ее кресле. Она тихо умерла, словно не желала видеть то, что происходило. А может быть, она полагала, что Сент-Элуа не пережить второго пожара, и решила умереть вместе с остатками замка, где прошла ее жизнь.
Жак был жив и даже пытался утешать меня.
Я стояла посреди разоренного двора, не понимая еще, как все это могло произойти. Произойти сейчас. В мирное время. Эти ублюдки вели себя так, словно им отдали этот край на разграбление.
– Господи, да что ж это такое! – причитала Маргарита, глотая слезы. – За что это нам?
Я думала то же самое. За что? Что я и мои дети сделали плохого? Я столько месяцев трудилась, чтобы добиться хоть чего-нибудь. А эти солдафоны, варвары в одну минуту обратили все это в ничто!
– Как я ненавижу их, ма!
Я обернулась. Жанно стоял, сжимая от гнева кулаки. Лицо его было искажено ненавистью, губа закушена, на щеке запеклись слезы. Мне стало страшно: таким неожиданно взрослым показался мне сын.
– Это ведь снова синие, правда? Те, что разлучили нас с тобой в Париже? Это те, что называют друг друга гражданами!
– Да, сынок, но…
– Я им еще покажу! Ну погодите!
Он повернулся на восток, куда ушли солдаты, и в бессильной детской ярости погрозил им кулаком. А потом уткнулся мне в колени и разрыдался.
А я… Я после всего услышанного была даже рада этому потоку слез. Пускай уж лучше малыш плачет. Мне бы не хотелось, чтобы слезы, непролитые и сдерживаемые, застыли на его сердце и сделали его черствым.
Но в моих ли силах было этого избежать, если сама жизнь учила мальчика, что нужно быть жестоким?
2
Прошло два дня, прежде чем округа перестала цепенеть от ужаса перед солдатами. Почти в каждом доме деревни Сент-Уан были похороны, почти каждая семья потеряла человека, состоявшего в шуанах, которых разгромили синие. Отец Медар еще не показывался, что свидетельствовало о том, что он хорошо спрятался. Часовня Святого-Бенедикта-что-в-Лесу была наполовину разрушена.
Я с горечью подсчитала свои убытки. У меня не осталось ни одного пшеничного или овсяного зернышка, ни одной соломинки, ни одной курицы или утки. Я разом потеряла все, чем владела. У меня не было уже и мельницы. Вдобавок ко всему, у меня украли половину тех небольших денег, что привезла из Парижа. Я стала почти нищая. И теперь владела лишь собранной гречихой и овощами с огорода. Этого было достаточно лишь для того, чтобы впроголодь прожить зиму, а чем кормить Патину? Конечно, если бы время года было иное, я бы, не задумываясь, начала восстанавливать уничтоженное. Но был почти сентябрь. Единственное, что мы могли сделать, – это посеять озимые. Но у нас не было даже лошади.
Я с облегчением вздыхала, вспоминая, что всего пять дней осталось до срока, назначенного графом д'Артуа. Я с детьми немедленно уеду из этой проклятой страны. Действительно, во Франции жить стало невозможно. Я не знала, по каким причинам на нас напали синие, – то ли из-за того, что я аристократка, то ли из-за какого-то ложного доноса, то ли просто из-за того, что мы живем в Бретани, где каждый житель волком смотрит на француза, а тем более республиканца, – но нападение свидетельствовало, что в стране нет спокойствия… Никто не может быть уверен в том, что будет завтра. Граф д'Артуа был прав. В любую минуту Конвенту может взбрести на ум издать декрет, предписывающий изжарить всех дворян живьем в двадцать четыре часа или высылающий их куда-нибудь в джунгли Индии. Ведь высылали же неприсягнувших священников в Гвиану.
В полдень 25 августа, когда мы с Франсиной пекли гречневые лепешки, к Сент-Элуа снова приблизился отряд республиканских солдат – на этот раз поменьше, из десяти человек.
У меня предательски екнуло сердце. Не успокоилась я и тогда, когда поняла, что отряд был лишь прикрытием, под которым только и решались разъезжать по Бретани правительственные чиновники. Именно такой чиновник и вылез сейчас из коляски. Он был в лакированных туфлях, панталонах и чистом черном сюртуке, и если бы не яркий трехцветный пояс, его можно было бы принять за мелкого судейского Старого порядка.
– Вы гражданка ла Тремуйль, являющаяся матерью владельца фермы Сент-Элуа Жана ла Тремуйля?
Он назвал Сент-Элуа фермой и старательно избегал произносить частицу «де». Я, еще не зная, зачем
