мысленным взором, так что он застонал и закрыл глаза. Она не произнесла ни слова, не шевельнулась, и скоро Хаэмуас быстро поднялся, собрал свою одежду и вышел прочь.
На поиски брата у Шеритры ушло много времени. Она обыскала весь дом и сад, ей становилось все жарче, досада росла. Больше всего ей хотелось сейчас посидеть где-нибудь под деревом и отдаться печальным мыслям о постигшем ее разочаровании, а разыскивать брата послать слугу, но ей не хотелось, чтобы Гори знал, что она специально его ищет.
Наконец ей пришла в голову идея. Приказав Бакмут возвращаться к себе в покои, сама она направилась к причалу. На этот раз она обогнула дом с северной стороны, с трудом пробираясь через груды строительного мусора. Повернув за угол, девушка чуть не упала, наткнувшись на аккуратно сложенную стойку новых кирпичей, выложенных для просушки на солнце. Уже вполне четко прорисовывались очертания возводимой пристройки. Там, где прежде привольно раскинулся тихий северный сад, теперь в тени навеса стоял отцовский архитектор, склонив голову к своим планам и чертежам, разложенным перед ним на столике. Рядом с ним толпились еще несколько человек, в которых Шеритра признала старших рабочих. Они ждали распоряжений.
На мгновение Шеритру захлестнула ярость, глубочайшая ненависть к Табубе, пока она стояла там, глядя из-под руки на разоренный сад, однако она быстро справилась с этим чувством, печально улыбнулась, тряхнула головой и отогнала недовольство. Те, кто стоял под навесом, подняли головы, почувствовав ее присутствие, и приветствовали ее поклоном, она же, не обращая на них внимания, гордо проследовала дальше, туда, где обсаженная кустами дорожка вела к речному причалу.
Не доходя до берега всего несколько шагов, она резко свернула с тропинки и стала продираться сквозь колючие, иссушенные жарким солнцем кусты, позади которых открывалось небольшое чистое пространство, выходившее к реке. Здесь рос тростник, местами попадались небольшие островки заболоченной земли, а Шеритра все шла вперед, туда, где, еще чуть подальше и от причала, и от речного берега, открывалась небольшая поляна, на которой они с Гори имели обыкновение прятаться и тайком наблюдать за тем, как приезжают и уезжают гости, или просто бездельничать в жаркие дневные часы, пока стражники и нянюшки не могли их доискаться. Ни Гори, ни она сама уже многие годы не посещали это место, но Шеритра знала, что поляна не заросла кустарником и что Гори окажется именно там – он будет сидеть, обхватив руками колени и пристально всматриваясь в речную гладь, мерцающую сквозь просветы в зарослях тростника.
И конечно же, уже пробираясь сквозь кусты, она заметила, как впереди мелькнуло что-то белое. Еще через секунду она усаживалась на землю подле брата. Он сидел на циновке, рядом стояла фляга с пивом и обкусанный кусок черного хлеба, намазанный маслом. Над хлебом уже усердно трудились муравьи, но Гори ничего не замечал. Он поднял взгляд на Шеритру, и ей с большим трудом удалось сдержать возглас испуга и изумления, когда она увидела, во что он превратился. От Гори остались кожа да кости, под глазами залегли темно-лиловые тени. Волос давно не касался гребень, одежду никто не стирал.
– Гори, – выпалила она первое, что пришло в голову, – ты сегодня еще не успел умыться?
– Добро пожаловать домой, Шеритра, – произнес он насмешливо. – Полагаю, ты уже знаешь новости. Да, ты права, я сегодня не умывался. Меня всю ночь не было дома, я веселился у сына Гая. Потом пробрался на кухню, стащил там хлеба и пива и вот принес сюда. Потом, наверное, заснул. – Он попытался улыбнуться, и для Шеритры этот слабый, длящийся не более мгновения изгиб губ показался куда более страшным и мучительным, чем если бы он скорчил какую-нибудь ужасную гримасу. – Надо, наверное, пойти домой и приказать слугам, чтобы вымыли меня. Вид, я думаю, у меня отвратительный. – Он устало провел рукой по лицу. Как ты узнал о смерти бабушки и Пенбу? – с любопытством спросила она.
– Я подслушал разговор служанок, пока добывал себе на кухне пропитание. Ты поэтому приехала?
Шеритра робко коснулась пальцами его колена.
– Нет. Я переживала за тебя, Гори, и еще сердилась, почему ты ни разу не навестил меня и даже не прислал письма. – Она помолчала, потом продолжила: – И есть еще кое-что, о чем я хотела бы поговорить с тобой. Мне очень больно видеть, как ты страдаешь. Я люблю тебя.
Гори неловко обнял ее за плечи, но вскоре убрал руку.
– Я тоже люблю тебя, – ответил он, и голос его дрожал. – И ненавижу сам себя за то, что поступаю как последний трус, что иду на поводу у обстоятельств, Шеритра, за то, что вообще позабыл, что значит быть сильным. И все же я ничего не могу с собой поделать. Мысли о Табубе преследуют и мучают меня каждую секунду. Все те минуты, что мы провели вместе, вновь и вновь с предельной ясностью встают у меня перед глазами, и от этого мне еще хуже. Никогда прежде не испытывал я такой изощренной пытки.
– Ты рассказывал о своих страданиях Антефу? Гори резко отодвинулся от сестры.
– Нет. Я предал нашу дружбу. Антеф теперь тоже страдает, не понимая, что со мной происходит, и вина перед ним тяготит меня больше всего остального. Но Антеф, я уверен, не способен понять меня и не сможет ничем помочь. С отцом говорить на эту тему бесполезно.
«О, Гори, – подумала она, в ужасе от того, что ей предстояло сообщить брату, – ты и сам не знаешь, как ты прав!»
– Ты знаешь, что отец распорядился сделать к дому новую пристройку? – спросила она через некоторое время, и Гори отрицательно покачал головой.
– Мне никто не сообщал, а сам я вопросов не задавал, – ответил он. – Ты не понимаешь, Шеритра, что это такое. Меня не интересует, почему дом перестраивают. Мне это просто безразлично. Я весь – одни только мысли о Табубе, а все прочее, вся окружающая жизнь вообще утратила для меня всякий смысл.
Шеритру била дрожь. О, она хорошо знала, какие чувства обуревают сейчас Гори.
– Эта пристройка предназначена для Табубы, – тихо сказала она. – Отец женится на ней. Они уже подписали брачный договор. Пенбу поехал в Коптос, чтобы побольше узнать о ее семье и происхождении. Но во время этой поездки он умер.
Гори издал тонкий, жалобный звук, словно котенок, который ищет и не может найти свою мать. Он по- прежнему сидел не шевелясь, повернувшись лицом к реке, где медленно плыла рыбачья лодка и ее белый треугольный парус лениво хлопал под порывами легкого ветерка. Но сюда, сквозь плотные заросли прибрежной растительности, не проникало ни единого дуновения, и далеко внизу поблескивал Нил. Шеритра отмахнулась от назойливой мухи, которая, привлеченная запахом пота, кружилась у самых глаз. Ей хотелось говорить, хотелось сказать что-то важное и доброе, но, осознав всю силу охватившего Гори наваждения и мрачную безысходность ожидавшего его будущего, она не смогла найти верных слов. Тогда заговорил он, и его голос вверг девушку в испуганное изумление.
– Неудивительно, что со мной она вообще отказалась иметь дело, – простонал Гори. – Зачем ей какой- то сын-юнец, если можно заполучить отца – богатого, могущественного, красивого? Она ведь знала о моих чувствах, почему она сама мне об этом не сказала?! Почему не сказала?! – Горечь и тоска в его голосе привели Шеритру в отчаяние. – Я чувствую себя как последний дурак, – тихо продолжал Гори. – Как полный идиот, как несмышленое дитя! То-то она, должно быть, потешается надо мной!
– Нет! – не выдержала наконец Шеритра. – Она никогда не станет смеяться над тобой. А что до того, что она тебе ничего не сказала, так ведь она тогда и сама не знала о чувствах отца. Это было бы неправильно.
– Да, наверное, ты права, – нехотя согласился Гори. – Но почему, Солнышко, мне сообщаешь об этом ты? У отца что, не хватило силы духа самому все рассказать?
Шеритре вспомнилось, какое потерянное, смущенное было у Хаэмуаса лицо, как он обрадовался и оживился, когда она предложила ему свои услуги для разговора с Гори.
– Да, – ответила она брату, – но дело не в том, будто он думает, что ты тоже в нее влюблен. Он настолько поглощен собственными переживаниями, что, мне кажется, сейчас вообще не способен разглядеть что-либо вокруг. Он всегда был таким сильным, спокойным, разумным человеком, – правда, Гори? – всегда владел собой, всегда был доволен той жизнью, творцом которой он сам и был. И вот этому самообладанию пришел конец, и ему стыдно, что так случилось.
Теперь Гори повернулся, чтобы взглянуть Шеритре в лицо. В его глазах уже не было прежней безысходности и тоски.
– А ты изменилась, – мягко проговорил он. – В твоих словах, Шеритра, слышится какая-то новая мудрость, знание людей, вовсе не свойственное тебе прежде. Ты стала взрослой.
Шеритра сделала глубокий вдох и почувствовала, как краска смущения привычным теплом разливается по всему лицу и шее.
