попросили о смягчении наказания.
— Понятно… — Я от души надеялась, что наказание не будет слишком жестоким. Ведь за разбойное нападение на монастырь — а именно так это и называлось, — вполне могли и казнить… — Он сообщил что-то новое?
— Все подробности в письме сеньора де Альвез, — мать Марита передала мне бумагу, запечатанную сургучом. Не без некоторой иронии она добавила: — Я вижу, у вас с моим бывшим супругом свои тайны.
— Я думаю, вам все его тайны известны лучше меня, — сказала я и поблагодарив аббатису, вышла.
Вернувшись в свою келью, я содрала печать и раскрыла письмо. Дон Родриго говорил, что нанятый Диего де Геррера крестьянский парень, конечно же, о связи своего 'работодателя' с альбинайством ничего не знал. Однако по косвенным признакам — например, разговору дона Диего с сестрой Стефанией накануне, свидетелем которого он был, — можно было кое-что сказать о личности самого дона Диего. По словам крестьянина, бедная девушка чуть ли не ползала на коленях перед молодым аристократом, что в здравом рассудке она навряд ли стала бы делать.
Дон Родриго узнал по своим каналам кое-что и о личности сестры Стефании. Ее светское имя было Изабелла Матиас, она происходила из мелкого дворянства в Талиде. Навряд ли она когда-либо была любовницей Диего де Геррера, но он внушал девушке страстное, неудержимое влечение, угнетавшее и пугавшее ее; по этой причине, видимо, она и уехала в Сегову, вступив в монастырь. Однако он нашел ее здесь и воспользовался ею; так что несчастная сестра Стефания являлась не соучастницей, а жертвой во всей этой истории.
Вообще же, судя по тому, как готовилась диверсионная акция дона Диего, его целью было не похитить Лаэрнике силой, а просто проникнуть к ней в спальню. Видимо, он полагал, что после его поцелуя Крылатая сама воспылает к нему страстью и добровольно пойдет с ним.
Я написала короткий ответ, сообщив, что с сегодняшнего дня переселяюсь к Лаэрнике, и передала письмо Пако, шустрому черноглазому мальчишке, уже зарекомендовавшему себя надежным посыльным. Собрала свои немногочисленные пожитки и перенесла их в прихожую Лаэрнике, где и намеревалась расположиться.
Судя по тишине в ее покоях, Крылатая еще спала. Очевидно, предыдущий день — а может, и случившееся ночью — отняли у нее немало сил… Я осторожно заглянула в спальню. Словно почувствовав чужое присутствие, Лаэрнике открыла глаза.
— Альмира! — обрадовалась она и приподнялась на руке. Я подошла к ее постели:
— Лайни, мать Марита разрешила мне поселиться у тебя. Ты не будешь против?
— Ой, что ты! Конечно, нет! — Лаэрнике выбралась из-под одеяла и потянула меня за руку, усаживая рядом с собой: — Мы будем вечером вместе читать Библию, а потом ты будешь рассказывать о своих странствиях!..
Посмотрев на меня внимательнее, она встревоженно спросила:
— Альмира, с тобой случилось что-то плохое? От тебя пахнет кровью!
Я вздохнула:
— Лайни, сегодня ночью я убила человека. Даже двух. Не нарочно. Так получилось…
Лаэрнике села рядом, прижавшись ко мне плечом, и ласково погладила мою руку:
— Я знаю, что не нарочно… И у тебя болит душа. Давай я за тебя помолюсь, тебе будет легче!
— Давай тогда уж помолимся вместе, — сказала я. — Лайни, не надо снимать с меня мой грех. Я должна отмолить его сама, понимаешь?
— Понимаю. — Лаэрнике встала с кровати и надела свой плащ: — Но можно я хоть немножко за тебя помолюсь?
— Немножко можно, — разрешила я.
Мы вместе опустились на колени перед Распятием. Господи Иисусе Христе, молилась я. Прости, что приходится убивать. Прости и тех, на кого мне пришлось поднять оружие. Но ведь я должна защищать это чистое и трогательное существо, это дитя Божие, склонившееся перед Тобою рядом со мной. Просто дай мне сил исполнить свой долг. Уберечь ее от алчности и жестокости этого мира…
Так началось мое, наверное, самое счастливое время в Сегове.
Теперь я целые дни проводила с Лаэрнике. По вечерам я садилась на стул рядом с ее кроватью, и при свете свечи мы вместе читали Евангелие, вслух размышляя над каждым эпизодом. Потом мы обнимались, я целовала ее в лоб, укладывала, накрывая одеялом, и уносила подсвечник с горящей свечой в прихожую, где мне предстояло бодрствовать до того, как колокол начнет созывать монахинь на всенощную.
В третьем часу, проводив Крылатую на службу, я ложилась спать — от всенощной до обедни мне удавалось вздремнуть часов шесть. На обедню Лаэрнике будила меня сама. Она садилась рядом и клала мне на лицо свои узкие ладошки, из которых струилось ласковое, щекочущее тепло. Я делала вид, что сплю, потом быстрым движением хватала ее за руки, — это у нас была такая игра. Иногда она успевала отдернуть руки, иногда я ловила ее тонкие запястья, и мы весело смеялись.
Если Лаэрнике накануне благословляла горожан в кафедральном соборе, то на следующий день она спала дольше, восстанавливая силы; тогда я просыпалась раньше нее. Я распахивала деревянные ставни, и солнечные лучи лились в комнату, падая на кровать, распущенные волосы и улыбающееся во сне лицо Крылатой. Мне нравилось смотреть, как она поднимается, блаженно потягиваясь и расправляя крылья; падавший из окна солнечный свет обнимал ее, и вокруг Лаэрнике словно вспыхивала золотистая аура.
Я научила ее делать утреннюю разминку; мы даже придумали упражнение для укрепления крыльев (однажды Лаэрнике пожаловалась на боль в крыле — как я поняла, она растянула мышцу). Мы с ней разучили серию освобождений от захватов из багуа, — это могло пригодиться ей и для самообороны. Монахини оставляли свои дела и останавливались на нас поглазеть, когда мы
выходили во двор и выполняли в паре весь комплекс. А я, видя, как мой захват оставляет красные пятна на ее запястье, невольно думала, какая же Лаэрнике хрупкая, и мне с еще большей силой хотелось ее защитить…
