другого высокого поста в государстве.
Об этом говорили не только в свете, но в офицерской среде, и тон этих разговоров был таков, что хотя, по их существу, к ним нельзя было придраться, но они били и по без того разбитым нервам Оленина.
Сердце его разрывалось на части.
Девушка, которую он чуть не боготворил, стала предметом людских пересудов, и, казалось, только высота ее положения при дворе останавливала злоязычников на полдороге.
Они, казалось, боялись, что грязь, брошенная слишком высоко, камнями упадет на их головы.
Они говорили о семье Похвисневых в наивно-почтительном тоне, прикрывая им ядовитые намеки и делая невозможным со стороны друзей этого семейства вообще, а Оленина в частности, какое-либо заступничество.
«Нет дыма без огня», — говорит русская пословица.
Виктор Павлович понимал, что в этих толках есть много страшной истины.
Она, Зинаида, на его глазах гибла для него навсегда.
Он был бессилен прийти и вырвать ее из того омута, в который толкали ее придворные интриги.
«Она, как чистое, невинное дитя, — думал он, — соблазненное блестящими погремушками, навешанными над пропастью, доверчиво тянется к ним и сорвется в бездну… Это бабочка, стремящаяся на красивое пламя и обжигающая об него свои крылья… Если бы он мог войти в их дом на правах жениха, он сумел бы предостеречь ее, он сумел бы вовремя сильной рукой ухватить ее и спасти от падения. Но что он такое? Ничто! Не только теперь, но и в будущем… Никогда, никогда не может он быть для нее ничем, хотя хотел бы быть всем…»
Эти мысли каплями раскаленного свинца падали на его мозг.
О, как в такие минуты он ненавидел Ирену, стоявшую грозным призраком между ним и все более и более отдаляющейся от него дорогой ему девушкой.
В последние два визита его к Похвисневым, дамы совершенно не вышли к нему.
Пришлось ограничиться короткой беседой с генералом.
— Бабье мое в хлопотах, собираются… — во время последнего посещения Оленина сообщил Владимир Сергеевич.
— Куда?
— В Москву, батюшка, в Москву, на коронацию…
— И вы едете?
— За неволю потащусь, нельзя…
— Говорят, ваше превосходительство, вы получаете назначение?..
— Говорят, говорят…
— Да разве вы-то не знаете, правда ли это?
— Где мне знать… Это все граф, он и знает…
Виктор Павлович пожал плечами. Страшные сомнения его подтверждались.
Наконец, в двадцатых числах марта 1797 года двор уехал в Москву. Уехали и Похвисневы. Уехал и Иван Сергеевич Дмитревский.
Оленин рассчитывал тоже вместе с частями своего полка участвовать в коронационных торжествах и, таким образом, хоть издали наблюдать за своей богиней.
Ожидания его не оправдались. Он в числе немногих офицеров, был оставлен в Петербурге, для несения караульной службы.
В этом неожиданном для него распоряжении начальства Виктор Павлович угадал сильную руку прекрасной Ирены.
Ненависть его к этой женщине увеличилась, но увеличился и страх перед нею.
Борьба с ней, мысль о которой порой приходила ему в голову, видимо, была невозможной.
Ее красота была ее властью.
Оленин покорился своей судьбе и засел дома, выходя только для исполнения своих служебных обязанностей.
В отсутствии государя они были не часты и не обременительны.
Петербург, тот Петербург, в котором вращался Виктор Павлович, почти весь перебрался в Москву вслед за двором.
Перенесемся туда и мы.
Император Павел — первый из государей, до торжественного въезда в Москву, оставался в Петровском дворце, построенном Екатериной II.
После приезда императора в Петровский дворец, был назначен особый день для принесения поздравлений.
Митрополит Платон, когда их величество вышли принимать поздравления, сказал краткую речь с лицом, по тогдашнему его болезненному состоянию, бледным и страждущим, но светлым и сильным голосом, с особенным чувством.
Император был до того растроган, что закрыл лицо и заплакал, за ним заплакала императрица и во всем собрании разве десятый человек не плакал.
— Преосвященный, — громко сказал Павел Петрович, отирая слезы, — не забыл я, сколько обязан вам, и признательность свою покажу перед светом.
В тот же день император прислал митрополиту Платону Андреевский орден.
Торжественный въезд в Москву состоялся 29 марта в вербное воскресенье.
Въезд отличался великолепною пышностью, но, по отзывам очевидцев, обошелся не без курьезов.
В церемонию наряжены были все придворные чины — камергеры и камер-юнкеры.
Не привыкшие к верховой езде, они представляли из себя пресмешные фигуры.
Многих лошади завозили куда хотели, и эти изящные царедворцы теряли свои ряды и производили путаницу в шествии.
В этот день стоял большой мороз, и это случайное явление много повредило парадности и стройности шествия.
Многие из придворных оказались в пресмешном, но в тоже время жалком положении: некоторых из них положительно приходилось снимать с лошадей, окоченевшими от холода.
Отличительною особенностью торжественного въезда императора Павла было и то, что в нем участвовали все чиновники, военные и штатские, которые, одетые в оригинальные мундиры того времени ехали по два в ряд, что составляло длинную предлинную линию.
Сам император ехал один верхом.
Несколько сзади его ехали два великих князя, Александр и Константин Павловичи.
Затем, в золотой карете, государыня императрица.
Тысячные толпы народа приветствовали батюшку-царя и матушку-царицу.
Торжество коронации произошло 5 апреля, в первый день святой Пасхи.
В Успенском соборе тысячи лампад и свечей таинственно мерцали и отражались на ликах святых старинного письма.
Обряд коронования начался.
Кроме других императорских регалий, Павел Петрович возложил на себя еще далматик, одежду, которую древние цари надевали на себя сверх кафтанов при венчании на царство.
Уже после далматика император возложил на себя порфиру.
По совершении обряда коронования, император сел на своем престоле и подозвал к себе императрицу.
Мария Федоровна, приблизившись к императору, стала на колени.
Павел Петрович, сняв с себя корону, прикоснулся ею к голове императрицы и корону опять возложил на себя.
Немедленно подана была меньшая корона, которую император и возложил на голову императрицы.
Затем на нее возложен был орден святого Андрея и императорская мантия.
