душа», — говорил он себе.
Солнечным днем он в сопровождении двадцати двух крестьян тронулся с горному перевалу. К изумлению и радости Ставута, джиамады не тронули его лошадей и не распотрошили его повозку. Скороход и Ясный так и стояли в загончике у кухни Киньона. Когда Ставут перелез через низкий забор, Скороход затрусил к нему, а Ясный притворялся, будто его не видит, пока хозяин не начал гладить Скорохода и чесать ему нос. Тогда Ясный мигом подошел и стал тыкаться Ставуту в грудь.
— Да-да, я обоим вам рад, — сказал купец. — Только не будем нежничать, это неприлично.
Утром, когда он взобрался на козлы, ему показалось, что мир изменился к лучшему. Товары, которые он вез в Петар, придется сбывать по дешевке в Сигусе, где он и покупал их, но этот убыток не грозит ему разорением. Гораздо важнее то, что он жив, здоров и может дышать свежим горным воздухом. Ему хотелось петь, и он запел бы, если б не бредущие за повозкой беженцы. Пока только Скороход и Ясный имели случай оценить его пение, хотя «оценить», пожалуй, не совсем верное слово. Ясный при звуках хозяйского голоса начинал громко пускать ветры. «Впрочем, это он, возможно, пытался мне вторить», — с усмешкой подумал Ставут.
— Я гляжу, тебе весело, — сказал сидевший в повозке Кинь-он. Он уже выздоравливал, но был еще слаб для пешей ходьбы по горным дорогам.
— Весело, да. Ты там не очень ворочайся — в повозке есть хрупкие вещи.
Несколько раз они останавливались отдохнуть. Одни селяне тащили свои пожитки за плечами, другие везли на тачках. Лошадям тоже доставалось — в фуру загрузили съестные припасы на десять дней. В одном месте Киньону пришлось слезть, а Ставут выбросил на дорогу самые тяжелые ящики, мешки и бочонки, но даже и тогда кони с трудом одолели последний подъем. Груз водворили назад и после привала двинулись дальше.
К вечеру первого дня они достигли наивысшей точки перевала и стали спускаться в лесистую долину, где Ставуту уже доводилось останавливаться на ночлег. Там, он знал, есть вода, хорошая трава, а в каменистой лощине можно разжечь огонь, невидимый даже вблизи.
Костров развели целых три, и путники стали устраиваться на ночь. К восходу луны в воздухе запахло поджаренной ветчиной, на сковородках зашипела яичница с ломтями хлеба. К Ставуту подошел молодой Арин, высокий и пригожий, но с подбитым глазом и рассеченной губой. Присев рядом на корточки, он осведомился:
— Долго нам еще быть в пути?
— Дней десять, а то и больше. Горные дороги трудные.
— А не опасно ли здесь?
— Безопаснее, чем в деревне, — пожал плечами Ставут, — но здесь, говорят, бродят беглые джиамады. Я встретил нескольких на пути сюда. Но на прибрежной дороге нам должны встретиться Легендарные. Если повезет, они проводят нас до самого Сигуса.
— Мы никогда еще не были в Зарубежье, — с тревогой признался Арин.
— Большой разницы нет. Там, как и здесь, одни пашут землю, другие торгуют. Сигус — город Легендарных, поэтому там, хвала Истоку, джиамадов нет и войны тоже.
— А они разрешат нам остаться?
— Наверняка, — сказал Ставут, но в душу его закралось сомнение. Народ Алагира чужих не любит.
Рядом с ними, кряхтя, расположился Киньон.
— Рана сильно болит, — пожаловался он, — но уже заживает.
— Это хорошо, — рассеянно отозвался Ставут, все еще размышляя, не напрасно ли он обнадежил Арина.
— Ты как еду думаешь добывать?
— Кто, я?
— А вожак у нас кто ж? Ты.
— Ну уж нет! Я вам просто показываю дорогу. Какой из меня вожак?
— Послушай меня, парень, — подался к нему Киньон. — Эти люди сильно напуганы. Одни были ранены, другие лишились близких. Теперь они бросили свои дома и подались в Зарубежье, в чужие края, где идет война. Им надо хоть на что-нибудь опереться. Тебя они знают, Ставут. Ты им по душе. Не отказывай им в утешении. Ты у нас единственный, кто знает дела и обычаи Зарубежья. Они верят, что ты благополучно доведешь нас до места.
— Знать бы еще, где оно, это место. — Ставут понизил голос, глядя на собравшихся у костров крестьян.
— Все равно, они верят в тебя. И я тоже верю.
Ставут задумался. Ответственности за других он всегда избегал. В бытность свою моряком он дважды отказывался от капитан-ства, а когда служил в городской страже Сигуса, увиливал от высоких постов. Но сейчас, рассудил он, дело иное. В пути они пробудут всего десять дней, а там уж он воспользуется своей дружбой с Ала-гиром и как-нибудь да устроит крестьян. Тогда он снова будет свободен. Пусть себе считают его вожаком, кому от этого худо?
И все-таки червячок сомнения продолжал точить его душу. За свою жизнь он успел узнать, что Судьба любит пошутить и что чувство юмора у нее извращенное. Киньон смотрел на него выжидательно, и Ставут вздохнул.
— Будь по-твоему, Киньон. Я согласен быть вожаком.
— Вот и молодец. — Киньон, морщась, поднялся на ноги. — Ты об этом не пожалеешь.
«Уже жалею», — подумал Ставут, и мир вокруг заволокли черные тучи.
