за это время мне почти не доводилось встречать агентов, о которых ничего не известно. Рано или поздно, но что-то за ними обнаруживается — недаром Вавр говорит, что надо почаще читать наши собственные архивы.
— Не могу с ним не согласиться. Если бы наши архивы велись должным образом, то Филби никогда бы не сумел скрыть свою принадлежность к коммунистической партии в молодые годы и не втерся бы в разведывательную службу.
— Филби — подходящий пример. Особенно его постепенное продвижение от коммунистов к крайним правым — он же вступил в общество англо-германской дружбы. Это не случайно. Возьмите Робертона — сначала коммунист, потом троцкист, а потом поправел до крайности и оказался в рядах 'Аксьон де ля Франс'. Самая реакционная политическая группировка — некий союз роялистов с петеновцами и участниками довоенной группы 'Аксьон франсе'. Такой путь — от крайне левых к крайне правым — может быть, конечно, следствием неврастении, но гораздо вероятнее, что это абсолютно сознательный умысел. А теперь вот выясняется, что Робертон много лет был связан с заведомым агентом Бракони. Полагаю, с господином Робертоном следует побеседовать.
— Как насчет всеобщего приятеля Альбера Шавана?
— Думаю, это он распорядился убить Артуняна. И машину, с которой вы, по счастью, разминулись возле Конша, тоже послал он. Его люди наверняка получили задание замести следы. Между прочим, у Шавана есть целых два 'Мерседеса'.
— Получается, Шаван — один из главных героев этой истории. То принимает у себя американского разведчика Хенка, то навещает 'Софранал' возможно, в один с ним час.
— Возможно. Этого я не знаю. Вообще для американца имело бы смысл использовать Шавана для грязной работы — поручить ему, скажем, нанять людей из 'Луны' или из автошколы Марсо. Странный малый этот Шаван. Я перемолвился с ним парой слов на похоронах Арама — он искренне горевал о покойном, знал его больше двадцати лет. Стало быть, у него другого выхода не оставалось, когда ему поручили убрать вашего друга.
— Собираетесь его арестовать?
— Хотел бы. Но надежды мало — слишком долго он ходил в наших помошниках, найдутся люди, которые простят ему мелкие грешки.
— Кого-то вы все же арестуете?
— Радеску из 'Софранала' и тех двоих, которых вы опознали по фотографиям. Кого-нибудь из автошколы Марсо — кто подвернется. И этих ребят из 'Луны' — Бена Рифку, Салека и Бена Баллема. Мы знаем, где они живут дом 88 на улице Сан-Дени, там полно нелегальных иммигрантов. Все уже готово, адреса проверены, команда проинструктирована, сценарии допросов составлены. Будем брать всех одновременно завтра в шесть утра.
Вернувшись в отель, я прилег отдохнуть. Разбудил телефон — Изабел, точная как всегда, ждала в холле. Я спустился к ней и тут меня перехватил старик-портье: просит к телефону месье Баум. Говорить с ним из холла не хотелось. Я попросил переключить разговор на мой номер и протянул Изабел ключи от машины. Позже я вспомнил, что сделал это, даже не взглянув на нее.
— Пожалуйста, дорогая, разогрей пока мотор, ладно? Белый 'Рено', слева за углом. Я не задержусь.
Она только улыбнулась в ответ, взяла ключи и запахнула ворот мехового пальто. Я поднялся к себе на лифте. Баум прежде всего извинился: оказывается, он хотел, чтобы я присутствовал, когда доставят задержанных.
— Никаких проблем.
— Значит, завтра в шесть тридцать в моем кабинете.
Взрыв прогремел именно в тот миг, когда я положил трубку. В комнате он прозвучал так, будто рухнуло что-то огромное и следом послышался знакомый звон: сыпалось разбитое стекло. Странно, что за секунду до взрыва у меня не было никакого ощущения надвигающейся беды, а тут я сразу понял, что случилось. И одновременно возникло невыносимое чувство вины, раскаяния, тошнотворное сознание собственной профессиональной непригодности. Господи, как я мог!
Я выбежал в коридор, бросился вниз по лестнице. Возле того, что осталось от машины, уже стояли какие-то люди, хотя обычно здесь пустынно. Чьи-то лица белели за окнами дома напротив. Куски искореженного металла, стекла… Клубы черного дыма мешаются с сырым холодным воздухом — горит бензин. Жар не позволяет приблизиться… Все кончено, все бесполезно…
Кажется, я плакал, проклинал все на свете, орал на молчаливых зрителей. Не помню, как прошел через все формальности, когда, наконец, прибыла полиция. Одно только осталось в памяти: полное ужаса лицо паренька из 'скорой помощи', когда они вдвоем с напарником поднимали изуродованное тело Изабел на носилки. 'Спокойно, мой мальчик, спокойно, — сказал напарник, — ещё и не к такому привыкаешь на этой работе'. И накинул простыню на то, что совсем недавно было прекрасным женским лицом.
Дом номер 88 на улице Сан-Дени оказался одним из тех ветхих строений, которые того и гляди рухнут, — в другом городе его бы давно снесли и построили на этом месте что-нибудь путное. Но здесь его спасали нищие жильцы-иммигранты, по пятеро-шестеро в каждой комнате, — хозяева, не стесняясь, брали с них плату и из года в год откладывали ремонт.
В нижнем этаже помещался кинотеатр, где показывали порно. С улицы в дом вела всегда распахнутая дверь, по узкой лестнице можно было попасть на верхние этажи. Все было пропитано удушливым запахом вареной баранины и каких-то специй.
Я ещё долго стоял, глядя на одинокий погребальный костер — машина догорала, люди разошлись, полиции я был уже не нужен. Потом выпил подряд три рюмки коньяка в бистро — они помогли справиться с нервами, но не добавили душевного равновесия. Странная вещь физиология — я был спокоен, только не мог унять слез. Так и пришел на улицу Сан-Дени — с мокрым от слез лицом и с револьвером тридцать восьмого калибра в кармане пальто.
Сейчас, оглядываясь на тот вечер, не могу представить свое тогдашнее состояние. Наверно, я помешался. Во всяком случае, утратил способность размышлять. Я ведь не только собирался нарушить закон, но и попросту забыл священные правила своей профессии
Мне следовало бы первым делом позвонить Альфреду Бауму и сообщить, что случилось. И уж конечно, врываться в дом, где полно незаконно проживающих в Париже арабов, чтобы совершить скорый суд над кем-то из них, было чистым безумием и беззаконием. Я не верю в праведность народного гнева. И не сторонник концепции 'Око за око'. Вообще я совсем не кровожадный человек. А тут стоял и стискивал ствол револьвера, будто руку единственного друга. И притом рассудок мой был ясен, как никогда, и дьявольски изобретателен. В таком состоянии, полагаю, люди и совершают убийства. Итак, я пересек безлюдную улицу и пнул ногой обшарпанную дверь — она отворилась с грохотом.
Никто в доме, по счастью, этого не услышал: арабы люди шумные, ложатся поздно, радио включают на полную катушку — из тускло освещенных коридоров неслись заунывные восточные мелодии, все разные — настоящая какофония. Я счел это добрым знаком и с силой постучал в первую же дверь. Открыла толстая сонная девица в красном халате.
— Где живет Махмуд Бен Рифка?
— Connais pas — не знаю.
Я вытащил из кармана стофранковую банкноту и помахал ею, ухватив за уголок:
— Знаешь-знаешь.
— Он жуткая дрянь, — сказала девица, — Второй этаж, комната слева. Ее пальцы скомкали банкноту, дверь захлопнулась. Я тут же заколотил в неё снова, и она немедленно распахнулась.
— Раз он такая дрянь, помоги мне. Он мне деньги должен. Услышит мой голос — не откроет ни за что.
— Мне-то какое дело?
На свет появилась следующая стофранковая банкнота.
— Тебе он откроет. Скажешь, приятель разыскивает.
Толстуха перевела взгляд с денег на мою физиономию, в ней боролись жадность и осторожность.
— Он, если узнает, отметелит меня. Матери моей так врезал по лицу нос сломал. Из-за пятнадцати
