пользовался ими. Помогает запоминать — так он считал. Он расстегнул ремень на брюках и вздохнул.
— Опять изжога, — констатировала мадам Баум.
— Боюсь, что да. Таблетки что-то не помогают.
— Надо попробовать другие.
— Надо попробовать другого врача. Старик Френсис свое ремесло подзабыл, хотя в трик-трак играет отлично.
— Что-то ты беспокоишься, Альфред.
— Пока просто работы много. Настоящее беспокойство ещё предстоит.
Жена повторила, качая головой:
— Слишком ты много работаешь.
Это была постоянная её фраза, произносимая часто, но без надежды на ответ. Баум не раз думал, что если он не будет слышать этого постоянно повторяемого мягкого упрека, то сразу почувствует себя брошенным и потерянным, поэтому никогда не возражал. Вместо этого сказал только:
— Утром надо рано встать, пойду-ка я лягу. Завтра меня ждут чересчур крепкий чай и жидкий кофе — эти английские штучки.
— И туман, — добавила мадам Баум. Она читала Диккенса.
— Какого черта ему тут надо? — возмутился генеральный директор Ми5, услышав, что из Парижа в Лондон прибыл Альфред Баум, — Наши власти как будто стесняются прослыть франкофобами, отделываются своего рода requillage[3] в своих антигалльских настроениях.
— Лучше бы он таких мудреных слов не говорил, — со вздохом жаловался иной раз своей секретарше его заместитель.
— Воображает себя писателем — как бы не ту карьеру выбрал, а то бы… Так и тянет его к словотворчеству.
— Ну и язычок у вас, Агнес!
— Может, вы собственные проблемы на других переносите? — не осталась в долгу секретарша.
— Чепуха какая!
…Заместитель генерального директора сообщил шефу, что Баум накануне приезда прислал шифрованную телеграмму, в которой изложил свои пожелания.
— Ладно, держите его от меня подальше, — сказал генеральный директор, — Разберитесь с ним сами, Алек.
— Хорошо, сэр.
— Как по-вашему, надолго затянется эта история с Котовым?
— Надеюсь, ненадолго, сэр.
— И я надеюсь. Нас она вообще не касается, насколько я могу судить. Постарайтесь поскорей избавиться, не позволяйте чертовым французам втянуть нас в свои дела. Они большие склочники, эти французы. Неудивительно, что любимое слово у них — enmerdeurs[4].
Генеральный директор помолчал, повторил со вкусом: enmerdeurs.
— Его французский сленг мало того, что груб — ещё и неточен, — не раз заместитель слышал такое мнение…
Как следствие этой беседы, Альфред Баум, прибывший на Гоуэр стрит в легком плаще, не спасающем от пронизывающего ветра, дующего со стороны Юстон Род, был вежливо препровожден в пустую комнату, где ничего не было, кроме квадратного стола из серого металла и двух таких же стульев. Устало опустившись на стул, он достал сигарету, поискал глазами пепельницу и, не найдя, сунул сигарету обратно в пачку.
Баум не любил бывать в Лондоне, признавал в душе, что не жалует своих здешних коллег, и точно знал, что ночлег в дешевом отеле на Кромвел Род выбор диктовался скудостью бюджета ДСТ — не сулит радости. До Гоуэр стрит он добрался не без труда: такси поймать не сумел, в метро запутался. Он уже тосковал по знакомым четким маршрутам Парижа и Версаля, а тут ещё с ним обращаются как с подозрительным чужаком. Привели не в чей-нибудь кабинет, а в комнату для допросов. В этой клетке невозможно вести доверительную беседу, как положено коллегам: без записи, без окончательных выводов. Ничего похожего на entente cordiale[5] или entre amis[6]. Разговор предстоит холодный, официальный и абсолютно бесполезный. Собеседник может и солгать, и правду утаить хотя бы частично.
Так все и произошло, если не хуже. Поведение заместителя генерального директора, появившегося через десять минут, оправдало наихудшие опасения Баума. Тот держался отчужденно и сухо, вежливость его, чисто английская, раздражала, поскольку заставляла сомневаться, на самом ли деле он вежлив.
— Чем мы можем вам помочь, месье Баум?
Сказано на скверном французском и так, будто речь идет о сущих пустяках.
— Я интересуюсь делом Алексея Котова, — ответил Баум, — Мы сейчас допрашиваем его. Думаю, допросы затянутся. На мой взгляд, он не из тех людей, общение с которыми легко и приятно.
— Вот как!
Собеседник не выразил желания поделиться своим мнением.
— Вы ведь с ним беседовали…
— Я и один из наших сотрудников.
— Какое у вас сложилось впечатление?
— Вы должны были получить наш отчет и записи бесед.
— ДГСЕ передала нам эти документы. Я бы сказал, что допросы Котова произведены весьма профессионально. И больше — почти ничего.
— Согласен. Но ведь предлагаемый им материал касается в основном Франции. Более общие данные, которые тоже небезынтересны для вас, содержатся в полученных вами копиях.
— Котов утверждает, будто располагает вещественными доказательствами, компрометирующими какого-то французского высокопоставленного политического деятеля. И будто бы эти доказательства спрятаны здесь, в Лондоне, — сказал Баум.
Выражение лица собеседника не изменилось.
— Нам он этого не говорил.
— Котов твердит, что не верит никому. Ни нам, ни вам.
Легкий вздох и слабое движение руки означали, что ничего другого и ожидать не следовало.
— Выходит, придется привезти его обратно в Лондон на пару часов, произнес Баум, — Он настаивает, что извлечет эти документы оттуда, где они спрятаны, только сам.
— А где они?
— Не говорит.
— Вы, конечно, понимаете, месье Баум, что все эти передвижения туда-сюда дают Котову шанс сбежать обратно к своим. Последнее время такие случаи не редкость.
— Знаю. Меры предосторожности будут приняты.
— Когда вы намерены его привезти?
— На следующей неделе. Сможете вы договориться с вашим консульством в Париже, чтобы ему выдали необходимые документы?
— Думаю, это можно устроить.
Поскольку чашку скверного английского кофе ему так и не предложили, а беседа не обещала стать более дружелюбной, Баум встал.
— Благодарю вас, мсье.
— Не стоит. Мы свяжемся с вами по поводу визы для Котова.
Минуту спустя Баум с трудом двигался по Гоуэр стрит, борясь со встречным ветром и предвкушая всю невнятицу и неудобства лондонской подземки, поскольку ни одного такси ему не попалось.
Было чуть больше восьми, когда он вышел из отеля, где кое-как поужинал: тарелка жареных scampi[7] в сопровождении ядовито зеленого мороженого, которое он не заказывал, идея принадлежала официантке-турчанке. Настроение никуда не годилось, желудок бунтовал. Во время жалкого ужина он думал о деле Котова, и эти мысли тоже были неутешительны.
