Мордехаем, а заодно и со всеми евреями Персии и предложил Артаксерксу истребить их под корень и положить в казну царскую аж 10 000 талантов серебра. Царь тут же согласился и даже на деньги не позарился: себе оставишь, сказал Аману. Мордехай проведал о решении царя, рассказал об этом Есфири, а та устроила пир и пригласила на него царя и Амана. Выпили они и закусили, после чего царю не спалось, и он стал листать дворцовый дневник, куда записывались все события царской жизни. Там он и наткнулся на запись о том, как Мордехай настучал на заговорщиков и спас царю жизнь. Заговорила в нем совесть: «Что ж это я спасителя своего по сю пору толком не отличил, ай-яй-яй! Надо это дело исправить». А как — решил он посоветоваться с Аманом, своим первым министром: все же дадено ему было десять тыщ серебряных талантов, пусть хоть награду придумает Мордехаю. И спрашивает: «А скажи-ка, братец, что бы такое сделать человеку, которого царь отличить желает?» Аман же подумал, что царь именно его хочет наградить (кого ж еще?), и посоветовал для такого дела облачить награждаемого в царские одежды, возложить на него царский венец, посадить на царского же коня и велеть одному из наипервейших вельмож услужить ему. Так оно и случилось, и, затаив гнев, Аман совершил все, что сам придумал: надел на Мордехая царское платье и посадил Мордехая на царского коня. А на следующий день Есфирь призналась царю в своем иудействе и попросила его отменить приказ об истреблении евреев. Царь тут же все и отменил и — подумать только! — разгадал подлость своего министра. В гневе вышел он в сад — охолонуть, а Аман стал умолять Есфирь пощадить его, для чего припал к ложу царицы. Тут, как на грех, вернулся Артаксеркс и видит эту прямо-таки разочаровывающую картину: батюшки, уж не удумал ли Аман овладеть его женой? И в ту же минуту повелел его повесить на той самой виселице, которую Аман предназначал для Мордехая.
Казалось бы — счастливый конец. Можно есть пирожки с маком под названием «уши Амана» и веселиться. Но — дудки. Без отлагательства были написаны и разосланы грамоты, разрешавшие иудеям истреблять своих врагов во всем его, Артаксеркса, царстве. И началась кровавая баня. Евреи истребили семьдесят пять тысяч человек, в том числе и десять сыновей Амана, при этом красавица Есфирь попросила царя о милости: еще на денек продлить это доброе дело — мол, не всех успели укокошить. И тогда успокоились иудеи и постановили следующий день считать днем пиршества и веселия. Так народился веселый праздник Пурим, от слова
Надо сказать, что, хотя Пурим во все лопатки празднуется евреями, и не только набожными, иудейские богословы находят в Книге Есфирь определенные неприятные моменты. Нет-нет, не кровожадность царицы их ставит в тупик, а то, что эта праведная еврейка, родственница благочестивого Мордехая, защитившая еврейский народ в Персии, находилась в интимной связи с
Рано уверовав, что принадлежность к еврейству — не причина для гордости, Виталик веру эту сохранил. А впервые побывав в Израиле, приблизился и к пониманию того, что имел в виду Граучо Маркс, когда сказал: «Я не хочу становиться членом клуба, который принимает в свои члены таких, как я».
А какие у них были преподаватели!
Исаак Львович Зетель, профессор математики, автор смешной брошюры о построении чего-то там с помощью циркуля и линейки, фонтан слюны и слов, обтрепанный пиджак в меловых пятнах, трет доску животом и рукавами: «Смотрите-ка вот что!» Горячо и невнятно втолковывает что-то, не давая ни малейшего шанса это что-то записать. Иногда в звукоряд вплетались рифмы — Исаак Львович острил. «И улыбнулся им кефир, когда они ушли в потусторонний мир». Это об институтском буфете. А то без всякой подготовки, прислушиваясь к самому себе и по-птичьи повернув голову, проникновенно начинал:
Подписывался он, естественно,
Профессор (математики же) Николай Борисович Бескин — ну совсем наоборот. Безупречные буковки и значки на доске — и столь же безупречная логика. Он умудрился заразить насквозь гуманитарного Виталика, и тот стал делать «доклады» на сборищах студенческого математического кружка. Для разгона — о методе математической индукции. Потом он нырнул в некий труд по матлогике, захлебнулся, выплыл, отфыркиваясь, и бросил кружок навсегда. Позже его посетила смутная догадка о причине: по природе своей он склонен играть словами, убегая от точности, размывая смысл, а потому математика была ему категорически противопоказана. Что есть прямая? Геометрическое место точек… бла-бла… кратчайшее расстояние… Тоска. То ли евклидово, гениальное, образное — длина без ширины.
Ироничный гигант Валентин Китаев преподавал курс электрических машин, был безмерно добр и остроумен, а цепочки рассуждений изображал на доске последовательностью символов вроде следующей: v, R>0, I>?, †,# (короткое замыкание, сопротивление стремится к нулю, ток стремится к бесконечности, летальный исход для работника и тюрьма для бригадира). Студентки его обожали, называли Валечка и охотно давали гладить коленки в обмен на зачет.
Старорежимный старичок Добротворский в безупречно-бедном костюме, точь-в-точь артист Александр Сашин-Никольский, отец Анны из фильма «Анна на шее», вел лабораторки по электроизмерениям и был дружно ненавидим за непреклонность и требования соблюдать все формальности. Стоило написать «ом» с маленькой буквы, он возвращал отчет, и никакие мольбы не помогали. О коленках и речи не шло. Потом к нему привыкли и стали уважать несгибаемого и бескорыстного старца — зачем ему все это? Зачем по пять раз встречаться со студентом, чтобы тот в конце концов отбарабанил какую-нибудь хрень касательно кишок электродинамического вольтметра?
Артистичный Купалян, человек без шеи, с откинутой крупной головой патриция и аккуратно обернутым бумажкой мелком в мягких ухоженных пальцах, читал теоретическую электротехнику. Говорили, очень любил студенток. Почему ж их не любить?
На кафедре телефонии царили две дамы, Ольга Ивановна и Зоя Ивановна, имевшие общую кличку Пупы. Единственного числа это слово не имело, Пуп могло быть только две, каждая составляющая называлась обычным именем. Одна из них стала руководительницей Виталикина диплома и покорила его тем, что не обращала на дипломника ни малейшего внимания.
Смешно, но английский преподавала дама по фамилии Джексон.
И был совершенно замечательный полковник Суров. Полковник из полковников, никого полковничее за всю жизнь Виталик не видел и, похоже, не увидит. Небольшой, сухопарый, ладный, в безупречном мундире и сапогах зеркального блеска, со скупыми четкими словами — ни шагу за пределы уставных формулировок и инструкций. Как заведет про тактико-технические данные старт-стопного телеграфного аппарата СТ-35 — плакать хотелось, до чего красиво.
На филодроме, месте неторопливых бесед и лихорадочных листаний конспектов, злорадных шуток и подремывания на диванчике, рыжий сокурсник Карасев берет Виталика за пуговицу: «Что есть пожар?» Виталик неторопливо разлепляет губы, но огненноволосый отвечает сам: «Пожар есть горение прёдмета (ударение на первом «е»), к горению не предназначенного». И — вжик — его уж нету с нами.
Горделивая отличница Наташа Петрова на сдаче зачетов по лыжам где-то в Сокольниках торжественно бормочет: «Стоит и спит ажурный лес, он полон сказок и чудес».
Слава Бурнов туповат, напряженно постигает шутки типа «Маша любила петь, а также Вань и Вась», а постигнув, разражается «гы-гы», но здорово мечет копье, чем привлекает девушек — бормочущих про ажурный лес и всяких прочих. Сначала аккуратненькую и старательную комсомольскую активистку Лиду Арахнову, а потом так вообще красавицу, рыхловатую, но очень сексапильную Наташу Сироткину. Он усердно окучивает их поочередно, к обоюдному удовольствию, меняя каждый семестр. Или его меняли? Кто ж сейчас скажет.
Скопидомистый Пичков мастерит на продажу транзисторные приемники и таскает в свою норку все подряд — тяжеленный чемодан трансформаторного железа увез из ленинградской «Красной зари» — той,
