(символизированные последовательными мотивами окружности) направленного созерцания, кульминационным пунктом которого является Дева — центральная фигура розы. В алхимических трактатах Ренессанса встречаются сложные фигуры, которые можно рассматривать как подлинные герметические янтры и мандалы.
Поясняя глубокое тождество обряда и символа, Генон обращает внимание на то, что символ, обычно понимаемый в качестве «графического» изображения, есть лишь «своего рода фиксация обрядового жеста. Причем само вычерчивание символа, как правило, происходит в условиях, сообщающих этому процессу черты обряда». Примеры могут быть взяты как из области магии с ее вычерчиванием талисманов, так и из индуистской традиции с ее вычерчиванием янтр.
Имеются не только изобразительные и визуальные, но также и звуковые символы; особенно показательно существующее в индуистской доктрине различие между янтрой и мантрой: тогда как визуальный символ, будучи начертан, пребывает в неизменном состоянии (вот почему мы говорили о фиксированном жесте), звуковой символ, напротив, становится доступным восприятию лишь в ходе самого совершения обряда.
Само письмо представляет собой «фиксацию звука». Уже поэтому, подчеркивает Генон, «любая письменность, по крайней мере в ее истоках, есть в первую очередь символическое изображение». Слову в не меньшей степени присущ символический характер; само слово есть не что иное, как «символ идеи, которую оно призвано выразить; равным образом и язык, устный и письменный, является поистине совокупностью символов; вот почему язык — вопреки всем „натуралистическим“ теориям, изобретенным в новейшие времена с целью его объяснения, — не может быть ни более или менее искусственным творением человека, ни простым продуктом его чисто индивидуальных способностей».
Итак, если отнести «графический» и звуковой символы к более широкому понятию «жеста» или фиксированного движения, то нетрудно будет понять, что любой обряд состоит в буквальном смысле из совокупности символов и предполагает не только «употребление предметов или изображение фигур», но также «производимые жесты и произносимые слова (причем последние, согласно вышесказанному, суть лишь частный случай первых)». Другими словами, обряды представляют собой символы, «приведенные в действие», и всякий ритуальный жест есть «действующий» символ; при этом обряд, как и всякое действие, обязательно совершается во времени, тогда как символ как таковой может быть рассмотрен с «вневременной» точки зрения.
Еще одним, словесным, способом передачи символа может быть миф — рассказ, имеющий смысл, отличный от того, который составляющие его слова выражают буквально и непосредственно.
Сам принцип символики основан на отношениях аналогии или соответствия между идеей, которую надо выразить, и образом — графическим, словесным или иным, посредством которого ее выражают; с этой общей точки зрения сами слова, как мы уже сказали, не могут быть ничем иным, как символами. Можно было бы говорить не об идее и образе, как мы это только что делали, а о двух реальностях различного порядка, между которыми существует соответствие, имеющее основание одновременно в той и другой; в этих условиях реальность одного уровня может быть выражена через реальность другого уровня, становящуюся тогда символом первой.
Итак, мы видим, что символика, чей принцип мы напомнили, существует во множестве различных форм; миф является просто ее частным случаем, составляя одну из этих форм; можно было бы сказать, что символ — это род, а миф — один из его видов. Другими словами, символический рассказ можно рассматривать также и на том же уровне, что и символический рисунок, или как множество других вещей, имеющих тот же характер и играющих ту же роль; мифы являются символическими рассказами, как и притчи, которые существенно от них не отличаются[36]; нам представляется, что здесь ничто не может вызвать ни малейших затруднений, коль скоро уяснено общее и фундаментальное понятие символики.
Более того — оба термина — «миф» и «басня», — которые стали принимать за равнозначные, происходят от корней, имеющих в действительности противоположное значение; тогда как корень «басни» означает «говорить», корень «мифа», сколь ни странным покажется это на первый взгляд, когда речь идет о рассказе, означает, напротив, молчание.
В мифе говорится нечто иное, нежели то, что хотят сказать; это внушается посредством аналогического соответствия, представляющего собой основу и самую суть любой символики; таким образом, можно сказать, что он говорит, сохраняя молчание; отсюда миф и получил свое название.
Генон указывает на родство слов «миф» и «мистерия», происходящих от одного и того же корня: греческое слово mysterion, «мистерия», тайна, непосредственно связано с идеей «молчания»; основной смысл слова относится к инициации, и именно так в действительности и следует понимать то, что именовалось «мистериями» в греческой Античности.
Наиболее глубокий смысл состоит в том, что мистерия невыразима и ее можно лишь созерцать в молчании; подобно тому как невыразимое есть одновременно и тем самым несообщаемое, запрет на обнародование священного учения символизирует с этой новой точки зрения невозможность выразить словами настоящую тайну; учение является только ее одеянием, манифестируя и вместе скрывая ее. Поэтому в мифах важно прежде всего их символическое содержание; их первоначальное назначение состоит в том, чтобы служить языком инициации.
Генон подчеркивал, что в отличие от «мирских лженаук» гностическое познание ведет к преображению познающего: «Познание и бытие в сущности едины». Так, вопреки общепринятым взглядам, конечная цель алхимии вовсе не трансмутация металлов, а сопровождающая алхимический процесс трансмутация личности: в то время как косная первоматерия превращается в философский камень, хаотические и темные элементы человеческой психики пресуществляются в упорядоченный и просветленный строй «сверхсознания».
Возврат к Традиции предполагает освоение языка символов, на котором она по преимуществу предпочитала изъясняться. «Символика есть средство, наиболее приспособленное к обучению истинам высшего порядка, религиозным и метафизическим, то есть всему тому, что отвергает современный дух, рационалистический в своей основе. Вот почему так необходимо восстановить возможно полнее реальное значение традиционных символов, вернуть им их интеллектуальный смысл, не превращая их в предмет чисто сентиментальной привязанности»[37].
Основополагающие символы передаются из века в век со времени происхождения человечества; так, символы центра мира, божественного сердца, древа мирового, креста существуют во всех традициях именно в силу связи с «изначальной Традицией», истоки которой — непосредственно в Откровении.
Согласно Генону, традиционный символ содержит весь свой многоликий смысл с самого начала и в ходе дальнейшего развития не присоединяет новых элементов. Он является таковым не в силу человеческого соглашения, но в силу «закона соответствия», который связывает все миры между собой. Развитие и становление претерпевает лишь наше осознание его. Полагать, что символу может быть придан новый смысл, которым он не обладал ранее, — значит практически отрицать символизм, жестко постулирует Генон. Ибо в этом случае пришлось бы видеть в символе нечто искусственно созданное, или вполне произвольное, в обоих случаях — чисто человеческое изобретение. Но это не так: символизм есть «точная наука», а не область грез, где индивидуальная фантазия следует своей прихоти.
Десятки, если не сотни толкований такого рода собраны в посмертно изданном томе статей Генона под названием «Основные символы Священной Науки» (1962). Взять хотя бы небольшую работу «О смысле карнавальных праздников». Генон объясняет в ней смысл древнеримских сатурналий и средневековых карнавалов, заключающийся в периодическом и целенаправленном изживании демонического начала, проникшего в человека и в общество, И когда в конце Средних веков гротескные праздники, о которых идет речь, были отменены или забылись, «произошел беспримерный по сравнению с предыдущими столетиями всплеск колдовства», а «почти полное исчезновение этих праздников — это, по сути дела, тревожное свидетельство того, что разлад вторгся в самый ход существования и сделался до такой степени всеобщим, что мы, можно сказать, и вправду живем среди непрерывного и зловещего карнавала»[38].
Эти постулаты в корне переворачивают наши обычные представления о «народном творчестве», «народных традициях» как стихийном продукте масс. С точки зрения Генона и традиционалистов, это не
