отдаленно напоминающего эти записи, сделанные Сент-Экзюпери прямо на месте событий, которые совсем не похожи на репортажи в обычном журналистском смысле. Это скорее размышления о войне, о смерти и разрушении, о смысле жизни. Хотя в некоторой экзальтации таилась опасность быть неправильно понятым: словно восхваляя стоическое терпение этого бухгалтера из Барселоны, Сент-Экс также возвеличивал войну, породившую это состояние души человека. Но правда, которую он стремился раскрыть, была более всеохватывающая, нежели война, случайно иллюстрировавшая ее. Поскольку, воздавая должное земному, простым людям, вынужденным так часто платить за ветреную риторику своих лидеров, Антуан возвеличивал память о своем друге Мермозе. Подобно сержанту, тот принимал свою судьбу как часть ежедневных забот, выпавших на его долю. И он принес высшую жертву от имени чего-то большего, чем он сам.
Статья, завершавшаяся на этой высокой ноте, была только третьей в серии репортажей, число которых по первоначальному плану предполагалось довести до десяти. Не опасался ли тайно Сент-Экзюпери, что следующая могла показаться сравнительно хуже? Нет никаких доказательств подобных его опасений. Но после того, как велосипедист был послан на плас Вобан за четвертой статьей, неожиданно в контору «Пари суар» врывается запыхавшийся Тонио и просит перечитать ее. Пьер Лазарев и Эрве Милль едва успели взглянуть на напечатанный текст, передаваемый им страница за страницей машинисткой. Они как раз дошли до того момента, где Сент-Экс рассказывает об испанском солдате, собиравшемся предпринять вылазку с гранатой в руке. Описывал ли он тогда desesperado[16], того самого, рядом с которым стоял, изо всех сил стараясь изобразить спокойствие, когда тот подкидывал над стеной смертоносные гранаты? Этого мы никогда уже не узнаем. Поскольку внезапно и без всякого предупреждения Сент-Экс сердито разорвал в клочья собственные строчки. «Плохо! – воскликнул он, сердито хмурясь. – Плохо!» И, ни слова не объяснив, он умчался так же неожиданно, как появился. Следующая статья никогда не была опубликована, и репортажи в «Пари суар» завершились «внезапной смертью», или, если употреблять более возвышенный образ, «троицей».
Чем объяснить подобное экстраординарное поведение? Однажды Андре Мальро сказал Антуану о войне, которая, между прочим, довела его яростную энергию борьбы до кипения: «Вы представить себе не можете, какие острые ощущения испытываешь, когда стоишь за пулеметом и ведешь беспрерывный огонь!» Инстинктивно Сент-Экс почувствовал, как дрожь пробежала по всему его телу. Несомненно, были люди, для кого война, подобно борьбе, являлась разновидностью спортивного состязания, но «вульгарный спортивный азарт», испытываемый им в Кап-Джуби под жалобный вой мавританских пуль, немного отличался от этого… Но возможно, не слишком сильно отличался и от того, с которым его приятель desesperado швырял свои смертоносные «спортивные» снаряды над защитной стеной. Война, в конце концов, была чем-то посерьезнее, чем спорт, и существовали категории более жизненные, чем грубое чувство. Как он выразился в письме, приведенном в биографии Пьером Шеврие, подводящим итог его двойственному восхищению его приятелями-анархистами: «Старый дух товарищества «Аэропостали» я снова нашел среди анархистов Барселоны во время гражданской войны в Испании. Те же самые таланты, те же самые риски, та же самая взаимопомощь. То же самое высокое восприятие человека. Они могли сказать мне: «Вы думаете совсем как мы». Но они сказали: «Почему вы не с нами?» И мне нечего было им ответить, чтобы они поняли. Поскольку они жили чувствами, а на уровне чувств я не имел ничего, чтобы возражать коммунистам, больше чем Мермозу или любому другому на этом свете, кто соглашается рисковать своей жизнью и кто ставит хлеб, разделенный среди товарищей, выше всего на земле. Но я не верю, будто каталонский анархист создан, чтобы осуществлять контроль над будущим человека. Если он одерживает победу, все, на что он будет способен, – это оторваться от своей супницы. И это окажется простая самодовольная и тщеславная личинка, которая интересует меня, но немного… Почему, чтобы напиться до состояния опьянения, я должен идти на разрушение того, что я воспринимаю как свою духовную цель?.. Дух должен доминировать над чувствами».
Это была правда, которая выросла в нем за полдюжины лет, и то, чему он стал свидетелем в Испании, подействовало лишь как катализатор. Но (и это не менее типично для него) он не спешил написать эти строчки, будто парализованный опасением, что еще раз мог бы быть неправильно истолкован. В конце концов, потребовалось впасть в нищету, чтобы победить свои сомнения, и, как мы увидим дальше, произошедшее стало некоей журналистской катастрофой. Катастрофой – да, но также и чудом.
Глава 16
Между серпом и свастикой
В ноябре 1936 года вышла в свет книга Жида «Возвращение из СССР». Кузен Сент-Экзюпери Андре Фонсколомб (у которого мать была родом из России) зашел, чтобы переговорить с ним. Критика Жида казалась ему слишком умеренной, и он хотел получить от Тонио совет по поводу своего опровержения, которое готовил против Жида. Антуан рад был помочь, хотя и ограничил свое вмешательство в текст подбором слов и корректировкой стиля. Собственные мысли по данной теме он доверил лишь своим записным книжкам. «Есть что-то прекрасное, но также и отталкивающее в приеме, который массы людей оказали Жиду. Если необходимо выбирать между правительством индивидуумов и правительством толпы, я полагаю (и в пользу этого свидетельствует управление в провинциальных городках), что правительство толпы – наиболее разрушительное и несправедливое из всех существующих форм правления».
В своем последнем суждении Сент-Экс недалеко ушел от Жида. Жид поехал в Советский Союз по случаю похорон Горького в надежде обнаружить, что радикально новая социальная философия произвела на свет радикально новый и лучший тип человека. Вместо этого, он с огорчением выяснил, что прежде всего эта философия создала всеразрушающую однородность мнения. Подобно Сент-Эксу, его ободрял ребяческий дух товарищества, проявляемый повсюду, но его угнетало нежелание встречаемых им людей принимать что- либо, кроме догматов «истины» (часто заведомо ложных), которые насильственно внедрялись в тысячи наивных голов. «В настоящее время нужно только соглашательство и конформизм, – написал Жид. – Требуется и поощряется одно – одобрение всего происходящего в СССР. И каждый стремится к тому, чтобы это одобрение не прошло незамеченным, а, наоборот, проявилось явно и как можно восторженнее. Удивительнее всего – так происходит повсеместно. С другой стороны, малейший протест, малейшая критика подвергается самому суровому наказанию и душится немедленно, на корню. И я сомневаюсь, что в какой- либо другой стране сегодня, даже в гитлеровской Германии, дух нации менее свободен, более запуган (более затерроризирован), более по сути своей рабский». Именно это ужасное высказывание, где он ставил Россию Сталина на одну доску с Третьим рейхом, обрушило шквал обвинений на голову Жида и стало причиной его изгнания (самим «главным преосвященством» Роменом Ролланом) из Всемирного антифашистского комитета. Жид, насколько знал Сент-Экзюпери, только поведал правду – правду, облагороженную тем, что ее высказал человек, когда-то причислявший себя к истинно верующим в идею, чей бог рассыпался на глазах. Сторонник новой веры, которому пришлось в мучительной агонии дать переоценку своей веры. Поскольку Сент-Экзюпери никогда не подпадал под влияние этой веры, ему повезло больше. «Мадонну несут по улицам Севильи, Сталин шествует по улицам Москвы: различие в эстетике, как сказал бы Леви, нет, более того… – записал он комментарий по этому поводу в записную книжку сразу же после оживленного спора на эту тему. – Величие религий и их действенность состоят в том, что они излагают свою революционную идею, уже создав образ духовного человека, которому следует подражать. Раз такой человек создан, ему и преобразовывать вселенную.
Революционные марксисты организовывают вселенную, не обращая внимания на человека, которого порождает их организаторская деятельность (божественность цели). Я не могу признать эту деятельность чем-то великим: Млечный Путь, мертвая тишина межгалактического пространства, и в качестве кульминации развития по прошествии миллионов лет – «историческая миссия пролетариата…». Какая несоизмеримость величин! А что вообще означает «историческая миссия пролетариата»? Я отказываюсь признавать такое окончание».
Записные книжки Сент-Экзюпери (обнаруженные только после его смерти) полны записей такого плана, свидетельствующих о его глубокой обеспокоенности социальными проблемами. Случайное знакомство создавало об Антуане совсем иное впечатление: стороннего наблюдателя, радующегося жизни. Его друг Пьер Бост, чей роман «Скандал» был удостоен «При энтерайе» в год, когда «Ночной полет» получил литературную премию «Фемина», обыкновенно поражался, глядя на Сент-Экса, рисующего диаграммы на случайных клочках бумаги, сидя в «Дё маго» или другом кафе, которые, как предполагалось, иллюстрировали достоинства или недостатки капиталистической системы. Пьер Кот, бывший министр
