предложение Жана Амруша издать его «Письмо заложнику» в первом (февраль 1944 года) издании нового ежемесячника, называемого «Арш», которому Андре Жид, Жак Маритен, Пьер Мендес-Франс, Жозеф Кессель также дали свои работы. Но это была незначительная компенсация за отказ власть предержащих голлистов разрешить публикацию «Военного летчика». Двумя годами ранее, в ноябре 1942 года, Сент-Экс сумел переслать контрабандой экземпляр во Францию своему другу Анри де Сегоню, который передал его Гастону Галлимару. Галлимар передал экземпляр немцу по фамилии Геллер, который работал с Эрнстом Юнгером в немецком посольстве Отто Абеца в Париже. Геллер, который, как и Юнгер, оказался приличным товарищем, попытался помочь в тяжелой ситуации и дал разрешение на печать ограниченного издания в 2100 экземпляров при условии, что одно предложение будет удалено из текста (предложение, где Гитлер был упомянут как «се dement» – тот сумасшедший). Даже этого было слишком много для подхалимов. Обеспокоенные, подобно всем льстецам, чтобы быть больше папистами, чем сам папа римский, коллаборационистская пресса широким фронтом выступила против этой «провокации», «этого идеала юдовоинственности», которая в похвале пилоту по имени Израель разглядела руку «юдоплутократического «Интернационала». Разбуженные сердитым тоном и криком, нацистские власти вынуждены были запретить книгу, хотя они не могли запретить подпольную печать в Лионе еще одной тысячи экземпляров. Не разрешенный в своей собственной стране, Сент-Экс теперь оказался запрещенным в якобы «свободном» Алжире. И того хуже и печальнее: в оккупированной Франции фактически было напечатано более 3000 экземпляров «Военного летчика», на «освобожденном» же севере Африки не увидела свет ни одна книга. Вето Горькой Полыни оказалось даже посильнее нацистского.
О настроении Сент-Экзюпери, вызванном подобным пренебрежением, можно судить по тону двух писем, направленных Пьеру Даллозу и Макс-Полю Фуше для передачи его другу в Лондоне. «Движение Шарля Де Голля в двух словах? – писал он в первом. – Группа «исключительных приверженцев»… борющихся за Францию, за спасение ее души. Которая прекрасна. Она должна участвовать в сражении. И генерал, ведущий добровольцев этого иностранного легиона, мог бы отыскать меня в своих рядах.
Но эта группа «исключительных приверженцев» ставит себя на место Франции. Франция – это Д… Т… или И… (имена друзей, которые остаются сейчас в полностью оккупированной стране). Эта же группа утверждает, что те приносят жертвы менее серьезные, чем они, а там-де нет никаких реальных жертв: спасают то, что не имеет пользы».
«Я больше не могу выдерживать клевету, оскорбления и это потрясающее бездействие, – написал Антуан в другом. – Я не мог бы жить без любви. Я никогда не говорил, не действовал, не писал, если не любил. Я люблю мою страну больше всех их, вместе взятых. Они любят только себя».
«Я чувствую неопределенное беспокойство, проводя ночи в безвременье, среди этой паразитной растительности, – написал Сент-Экс кому-то, кого он встретил на званом обеде, собравшем «сливки алжирского общества». – Эти люди оставляют впечатление грибов, привитых к дереву, о котором они не знают ничего вообще, и искренне следуют своему нереальному, мелкому существованию. Я думаю, прежде всего, о том молодом псевдогражданском лице, кто вместо обаяния источает тот вид заготовленной беспечности, а-ля Фуке, который я не перевариваю. С его водительско-доджевым и баккара-играющим призванием он такой же чужестранец в моей Вселенной, как золотая рыбка в аквариуме. Если в мое социальное кредо не входит «чистка» ему подобных, то потому, что он кажется мне уже вполне мертвым. Если освобождение восстанавливает эту разновидность, это может только означать, что почва Франции прогнила до самой соли земли, но ведь это совсем не так».
Далее Антуан развивал мысли, которые он уже выразил в «Военном летчике», а теперь определенно применил к непримиримости конкурирующих фракций и ущербу, который подобная непримиримость нанесла Франции. «Старина, ты – один из редких здоровых типов людей, встреченных мной в стране. По крайней мере, среди тех, кто умеет думать. Поскольку существует сонм крепких ребят, которых надо только найти на тех уровнях, где механизм сыска не деформировал инстинкты. Трудность состоит в том, чтобы спасти инстинкты, когда кто-то сыплет резонами. Отдельная часть французской буржуазии ужасна, но чистые доктринеры марксизма – также плохи. (Почитай «Полночь века» моего российского друга Сержа.) Что касается интеллектуалов из парижского университета времен приговора Жанне д'Арк, то они были даже хуже. Почитай их бредни!.. Торговец скобяными изделиями теряет свои силы, когда становится геометром. Если позор приговора Жанне (один из величайших документов, которые я знаю) вел к очистке всей Сорбонны того времени, это означало расчистку почвы для Декарта, Паскаля или Бернулли, подобно звеньям одной цепи, это было предварительное условие их появления. Человек, посвящающий свою жизнь алгебраическим уравнениям, не понимает ничего в культивировании простого лука-порея, ведь это само по себе процесс не менее сложный. Тот, кто посвящает себя выращиванию лука-порея, слабо подготовлен к исследованиям тайн астрономической туманности. Противоположность ошибке – не есть правда, и, прежде всего, противоположность правде – не ошибка. И пока человек не стал Богом, правда на его языке выражается через противоречия. И каждый идет от ошибки к ошибке по пути к истине».
Это он написал ранее, под воздействием Мюнхенского сговора, не говоря уже о его реакции на жестокие догмы испанской гражданской войны. И любопытно обратить внимание на то, что никто, похоже, не разглядел: до какой степени в этом отношении Сент-Экзюпери оказывался гегельянцем. Марксистская претензия быть окончательной, неизменной и неоспоримой правдой неприемлема для него. Независимо от ее фактического содержания. Но несомненно, это был не первый случай (и, вероятно, не последний), когда Гегель пользовался им, чтобы опровергнуть Маркса, не говоря уже о Де Голле.
«У меня есть глубокие причины, – продолжает Сент-Экзюпери, – для ненависти к мифу о чистке… Ликвидация класса, или касты, или группы хоронит зло, что и говорить, но также и добро, не всегда видимое добро, хранителями которого они являются. Мы говорили вчера о французском владельце магазина времен Луи-Филиппа. Возможно, следует обратиться в глубь времен. Растворившись в массах, эволюционируя на английский манер, аристократия XVIII столетия внедрила бы в массы идею величия, хранителем которого она является. Как с ее церемониалом. Расточительство стало бы великодушием в подрастающем малыше. Но вся аристократия была вырезана одним махом за свои пороки, а с этим часть французского национального наследия была потеряна.
Франция нуждается в общем знаменателе, позволяющем ей собрать ее серьезные качества вокруг некоторого превосходного образа. Ее раздирают концепции. Эту проблему едва ли можно изложить без рассмотрения концептуального различия между Сознанием и Духом. Дух предписывает направление, духовную точку зрения… Сознание, управляемое, но не информируемое этим компасом, ищет в своем наборе средств согласно доводам рассудка, но такой довод может быть ошибочен. Почти всегда ошибочен, поскольку никакая вытекающая из логических построений истина не абсолютна ни по месту, ни по времени, это только мгновение… Лейтенант С. и я боремся за одно и то же величие Франции. И этого достаточно, чтобы породить у меня братские чувства к нему, даже если он оппозиционно настроен в отношении меня в выборе средств. Он из тех, кто обозначил спасение Франции как выживание ее двухлетних детей, даже если это требует компромиссов по некоторым пунктам, но я не могу считать его духовным врагом человека, который провозгласил спасение Франции через чистоту принципов и, от имени этой абсолютной истины, настаивает на ликвидации всех детей. Истина противоречива, две частицы одной правды должны быть спасены. Область видения человека крошечна, и каждый рассматривает только свою собственную часть. Действие требует упрощения. Это скрыто в самой природе человека.
Но как только по ту сторону сцены эта проблема приобретает значение, как только Франция будет спасена как душой, так и телом, я начну делить людей не согласно выбранной концепции, не согласно их доводам, не согласно функции, которую они принимали на себя среди необходимых функций, а единственно по звезде, направляющей их. Не те мои братья, кто рассуждал подобно мне, а те, кто любил подобно мне. Рассуждая таким образом, «любить» в своем первородном значении становится «руководствоваться духом».
Для любого мыслящего подобными категориями воздух Алжира был душен, если не сказать – «зловонен» и «наполнен миазмами». Голос Сент-Экса был обречен стать голосом вопиющего в пустыне. Терпимость, которую он проповедовал, не могла растопить лед новых инквизиторов, которые, объявив себя априори «Защитниками Истины» и «Хранителями Священного Писания», критиковали и бичевали всех менее справедливых, чем они, с неистовой жесткостью пророков Ветхого Завета.
Лионель Шассен, заходивший к Антуану почти каждый вечер поиграть в шахматы, часто находил его поглощенным какой-нибудь новой математической или физической загадкой, которую он только что
