виду. Вот тут-то Анри почувствовал, что игра проиграна. Зачем продолжать бороться? Он конченый человек. Без еды, без фонаря он не сумеет прожить еще одну ночь. А как покойно остаться лежать здесь, умиротворенно, безмятежно, и не нужно напрягать измученные мускулы в еще одном ужасном усилии. Даже незаметно подкрадывающийся холод, сковывающий его члены, теперь казался блаженством… И тут он подумал о своей жене Ноэль… о друзьях. Если бы они узнали, как Анри отказался от борьбы… И перед глазами, словно видение из прошлого, внезапно охватывающее сознание тонущего человека, появились строчки из его страхового договора, где говорилось, что смерть «юридически» не может быть признана, если нельзя найти тело: в этом случае его вдове придется ждать четыре года, прежде чем она сможет предъявить свои претензии. Над ним возвышался скалистый выступ. Если бы только он сумел достичь его, то оказался бы в безопасности, защищенный от лавин тающего снега, которые с приходом весны, скорее всего, опрокинут его с этой остановившей его падение скалы в пропасть.
Снова поднявшись на ноги, Гийоме решил продолжать идти… на выступ и дальше. До полного изнеможения. Он мог только хромать: сильно вывихнул одну из лодыжек, а ступни раздулись настолько, что ему с трудом удалось разрезать ботинки перочинным ножом. Но продолжал бороться, карабкаясь по камням, как медведь. Когда он переходил другой водный поток, его чуть не смыло.
Четверг. Никакой пищи. Лишь вода, которую Анри умудрился зачерпнуть из горного потока, по чьему стремительному руслу теперь прокладывал курс следования. Его угнетало ощущение огромной усталости, все большей слабости. Он заставил себя съесть зеленые былинки, пытаясь таким образом поддержать силы. Трава? Выходит, снега кончались? Или нет? Его шатало, он ничего не видел, кроме огромного пятна, застилавшего все вокруг. Где он? Но нет, там, наверху, светило солнце, освещавшее чудную зелень, а не этот невыносимый ослепительно белый цвет. Зеленая долина, с заплатками нерастаявшего льда. Гийоме натолкнулся на следы мула, и это долгожданное зрелище восстановило почти исчезающий пульс. Убежище? Хижина в горах? Ранчо? Гийоме не мог различить, все вокруг крутилось и крутилось. Какая-то женщина, индианка, поддерживающая его за подбородок и с силой пытающаяся влить горячее питье между его растрескавшихся губ. Сначала она испугалась при виде этого седого, с дикими глазами существа, спускавшегося по долине, шатаясь, навстречу ей, и, приняв его за разбойника с гор, вскочила на осла и поспешила ускакать прочь. Но что-то в слабом жесте этого существа и в странном его одеянии поразило ее маленького сына, остановившего ее. На все пограничные посты дошли новости о пропавшем в горах авиаторе, и тому, кто найдет его, обещали существенную награду. «Авиатор! Авиатор!» – кричал маленький мальчик и тянул мать за рукав. Когда она, наконец, оглянулась назад, отвратительный снежный человек споткнулся и упал. Кожаный шлем на голове объяснил – это вовсе не бандит, но, когда незнакомец открыл рот, чтобы заговорить, раздался только какой-то скрежет.
В Мендосе измученного Гийоме положили на кровать, а Сент-Экзюпери поспешил телефонировать его жене Ноэль в Буэнос-Айрес, что муж найден. Она собиралась вылететь в Мендосу, чтобы присоединиться к ним, но в последнюю минуту поездка отменилась: именно в их скромной квартирке в Серрито состоялась радостная встреча супругов. Сент-Экс пребывал в таком возвышенном настроении, что в конце обеда улегся на кушетке, и песня полилась сама собой:
Он очень любил эту разгульную песню бретонских рыбаков. Осмелевший от мелодичного напева Лупинг, фокстерьер Гийоме, прыгал по груди Сент-Экса, ко всеобщему удовольствию. Антуан посмотрел на него, улыбнулся, приласкав пса, а затем откинул назад голову.
И дальше попеременно раздавались то смех, то пение, пока Ноэль Гийоме не встала, заинтересовавшись, почему это Лупинг вдруг так затих. Пока его любезный массажер выкрикивал свои мелодичные ругательства, терьер решил подкрепиться и уже прожевал несколько дюймов рукава певца, прежде чем хозяйка не положила конец банкету. Потрясенный этим портновским бедствием, Сент-Экс прервал пение на полуслове и в гневе вышел.
Но он сердился недолго. Антуан с удовольствием пожертвовал бы всеми своими костюмами и рубашками, лишь бы вернуть друга из ледовой могилы.
«ГИЙОМЕ СПАСЕН!» – выкрикивали заголовки газет, словно объявляя о событии международной важности.
Про Мермоза не забыли, но новый французский герой появился и получил свою долю известности. Его улыбающееся лицо школьника не украсило пепельниц или зажигалок, но скоро у ночных походных костров гаучо в Чили исполняли на своих гитарах новую балладу в веселом ритме вальса:
Глава 11
Моя колдунья
Сент-Экзюпери понадобилось некоторое время, чтобы свыкнуться с новой средой своего обитания. Позже он смог написать Луро Камбасересу, что пятнадцать месяцев, проведенных им в Южной Америке, – одни из самых счастливых в его жизни, хотя вначале не испытывал ничего подобного. В Кап- Джуби от пустыни его отделяла только колючая проволока и угрюмое разноцветье мавританских палаток. Между ним и Аргентиной стоял Буэнос-Айрес, который он невзлюбил всем сердцем почти так же, как Дакар или Касабланку. Антуан поселился в меблированной квартире, в самом высоком по тем временам доме во всем городе, своего рода настоящем бетонном орлином гнезде, но это не могло удовлетворить такую ночную птицу, как он. Как гнездо, оно располагалось высоко, но недостаточно высоко: занимало восьмой этаж дома, но над ним было еще семь этажей – «и огромный каменный город вокруг», как написал Сент-Экс Рене де Соссин. «Я получил бы то же самое впечатление легкости в середине Большой Пирамиды, такое впечатление – от прекрасных прогулок. К сожалению, здесь еще есть аргентинцы». Он делал скидку на своих товарищей-пилотов, с которыми был связан узами профессионального товарищества, остальных аргентинцев считал расфуфыренными, мелочными и необузданными, в отличие от гордых, скрытных и отчужденных марокканцев. Антуан находил изъяны даже в окружавшей его природе, и в письме матери отговаривал ее от поездки в Аргентину (совет, который она проигнорировала), ссылаясь на отсутствие подходящей натуры для ее зарисовок. «Вне растянутых до предела границ города есть лишь квадратные, лишенные леса поля, с лачугой и железным водяным колесом посредине. Это – все, что можно разглядеть с борта самолета на сотни и сотни километров».
Сент-Экзюпери не изменился: он тосковал по дому, по своей стране, по своей семье, по своим друзьям. Ранимый, как всегда, страдающий так называемым комплексом Орфея (неспособность противиться желанию кинуть при расставании последний взгляд на любимую), он теперь оглядывался назад на свое прошлое с тем же самым чувством невосполнимой потери и ностальгии, которая начнет его мучить после того, как он уедет из страны, заставляя сожалеть о «его Аргентине». Существовал на земле рай, рай его прошедшей юности, так часто всплывающий в его письмах к матери, и потерянный рай «его» пустыни Сахара. Даже Париж, где Антуан так часто чувствовал себя посторонним в месяцы юношеских разочарований, теперь казался позолоченным. Позабыты были и невыносимая скука бухгалтерии фабрики по производству плитки, и отчаяние, охватывающее его после неудачных попыток пробудить провинциальный энтузиазм достоинствами грузовиков «сорер». Неожиданного письма от Рене де Соссин, полученного им в январе 1930 года, было достаточно, чтобы дать волю «вторжению тысячи восхитительных и забытых вещей. Бокалов порто, граммофона, вечерних бесед после наших походов в кино. Официант из ресторана «Липп», Сегонь и очаровательная нищета, о которой я сожалею, потому что дни для меня были окрашены в различные цвета, изменяющиеся от начала к концу месяца. Каждый месяц означал красивое приключение – и мир был великолепен, поскольку я, неспособный иметь что-нибудь, желал всего… Но теперь, когда я оплатил покупку красивого кожаного чемодана, о котором столько мечтал, и эта мягкая фетровая шляпа, и этот хронометр с тремя стрелками… Мне не о чем больше мечтать».
Как обычно, Сент-Экс преувеличивал. Его материальное положение кардинально изменилось к лучшему. Как руководитель полетов «Аэропосталь Аргентина», он получал ежемесячное жалованье в 25 тысяч франков (больше тысячи долларов), и это позволило ему, наконец, периодически отсылать
