определенную сумму матери, у которой он в прошлом так свободно заимствовал деньги. Но если его «конец месяца» со спартанской диетой из круассанов и кофе теперь не становился таким отчаянным, как когда-то, начало и середина каждого месяца, как всегда, оставались столь же расточительными. Мысль об экономии на черный день была для Антуана совершенно неприемлема; этот человек, как когда-то отмечал Дора, «страдал укоренившимся презрением к деньгам и одинаково отчаянной в них потребностью». Это презрение, если не прямо атавистическое или аристократическое по своему происхождению, уходит корнями в те времена, когда его семья испытывала относительную нужду в Ле-Мансе, и ему приходилось каждое утро добираться до школы пешком, а какой-нибудь его одноклассник, как Роже де Леж, состояние семьи которого (об этом только шептались) перевалило за сто миллионов золотых франков (сумма колоссальная по тем временам), мог подъехать к дверям в роскошном лимузине с чернокожим водителем. Подсознательно, несмотря на наши лучшие намерения, нас точит ужасная зависть, и, как показывает современный психоанализ, комплексы, первоначально сформированные в юные годы, пускай даже подавленные, могут скрыто влиять еще долго и во взрослой жизни. Относительная бедность, характерная для Сент-Экзюпери в течение многих лет, могла легко превратить его в жертву необходимости. Это, вероятно, объясняет снисходительную фразу в «Южном почтовом»: «Деньги – то, что каждому позволяет при покупке товаров испытывать внешнее волнение» – декларация, которая была для него вовсе не литературным позерством.
Парадоксальный, как могло бы показаться, недуг, вызванный внезапным заполнением бумажника, проявлялся почти столь же тяжелыми последствиями, как тот, который он испытывал, когда его бумажник пустел. Жажда «сжечь» их быстро и ярко действительно походила на почти метафизическую потребность. В Париже она принимала форму опрометчивых приглашений на ленч с икрой и шампанским у Прунье; в Буэнос-Айресе диета оставалась прежней, но поскольку средств хватало на существенно большее, «внешнее волнение», вызванное ежемесячным потоком наличных, окутывало тех дам, которых Антуан часто посещал. Несколькими годами раньше, в Тулузе, он как-то по возвращении домой увидел: его тогдашняя временная подруга спокойно сидит в кресле и штопает его носки. Это зрелище оказалось для него ужасающим, чересчур буржуазным, и он поспешно отправил ее паковать вещи. Бедность была тем состоянием, которое он предпочитал переносить в одиночестве, и часто сетовал своим знакомым на нежелание держать при себе Золушку, пачкающую руки в ящике для угля. Для его друзей – лучшее шампанское и отборная икра, для тех, за кем он, случалось, ухаживал, – самые роскошные букеты… и даже больше… Каким бы скромным ни было их происхождение, Сент-Экс желал видеть их одетыми, как королевы.
«В нем было много от гран-сеньора, – вспоминает его друг, также живший тогда в Буэнос-Айресе. – Я помню, как однажды ночью мы отправились в ресторан ночного клуба под названием «Эрменонвиль». Среди танцовщиц оказалась поразительно красивая девушка: высокая, белокурая и красиво одетая. Она оказалась француженкой, работающей в качестве танцовщицы, приглашающей на танец посетителей. Сент-Экс, мало интересовавшийся танцами, наблюдал за ней, и, только когда мы встали, чтобы уйти, разгадав его желание остаться и поговорить с нею, мы внезапно поняли, почему эта девушка была так красиво одета».
Эти случайные завоевания, как правило, белокурые и высокие (что вполне естественно для такого жгучего брюнета), неизменно говорили по-французски, поскольку ему было лень изучать испанский. Симпатичная французская журналистка, без памяти влюбленная в него; жена бельгийского бизнесмена, смутившая Сент-Экзюпери. Как-то вечером, подойдя к нему на балу, она объявила возбужденным голосом: «Вы разбили мое сердце! Вы мужчина моей жизни!»
К счастью, среди французской колонии в Буэнос-Айресе он нашел для себя «восхитительных» друзей, и так совпало, друзей Вильморинов. Антуана представил им один из братьев Луизы, находившийся в то время в Южной Америке. «Я конечно же найду тех, – написал Сент-Экс матери, – кто любит музыку и книги и кто примирит меня с пустыней Сахара. И с Буэнос-Айресом, этой разновидностью пустыни». Прошли месяцы, и его ожидания полностью оправдали себя – в этой пустыне, пустыне Аргентины, расцвели две розы.
Антуан наткнулся на первую самым невероятным образом. В распоряжении «Аэропосталь Аргентина» находилось пятнадцать аэродромов, чью деятельность он контролировал. Но в его задачу входила и разработка перспективных летных полос. Однажды он вместе с аргентинским механиком отправился из Буэнос-Айреса в Конкордиа, приблизительно на 180 миль на север по воздушному маршруту в Асунсьон. Он приземлился недалеко от города на ровной площадке, словно созданной специально для аварийных приземлений. Но, как иногда случается, неудача подстерегала в виде небольшой ямки по центру поля, скрытой пучками травы, и именно в нее, безошибочно, как бильярдный шар, самолет и закатился, сломав одно из колес. Они выбрались из кабины и принялись исследовать повреждение, когда к ним подъехали верхом две девушки. Последовал краткий обмен приветствиями по- испански, и затем, без предупреждения, они обратились к пилоту по-французски. Сент-Экзюпери удивился… и восхитился. Нет, они не француженки, а аргентинки, это их дедушка приехал из Эльзаса.
– И что вы делаете здесь – в самом сердце Южной Америки?
– Мы живем здесь.
Они махнули куда-то за покрытую травой прерию в сторону ближайшего холма.
– А вы? – Девушки засмеялись.
– Я – летчик. Мы искали летное поле, и вот – результат.
Они печально посмотрели на наклонившийся самолет.
– Мы сообщим папе, – сказала одна из них. – Он приедет за вами на автомобиле.
И незнакомки ускакали.
Их отца звали Фуш, и в память о своих эльзасских корнях обе его дочери, как и сын, с детства знали французский язык. Он подъехал на полуразвалившемся стареньком «форде», пробираясь сквозь колышущиеся травы, а когда машина перевалила через холм, показался необычайно причудливый особняк, со всех сторон опоясанный каменными балюстрадами и террасами, бронзовеющими на солнце, с янтарно- желтым оттенком. Этот замок воздвиг на покрытом травой холме некий ностальгически настроенный поселенец, чья голова была полна мечтами. Все здесь пришло в упадок, в лучшей традиции идальго, и город Конкордиа со временем унаследовал особняк после разорения донкихотского создателя. Недоумевая, как же поступить с этим величественным бременем, отцы города с удовольствием сдали его в аренду папаше Фушу в надежде, что он сумеет сохранить дом от полного разрушения. Новый владелец старался изо всех сил, но преуспел лишь в оттягивании процесса разрушения: не исчезли древние трещины в стенах и столь же почтенные щели между полированными половицами, резьба по дереву рушилась, косяки дверей рассыпались, стулья шатались, но все сияло, как если бы было покрыто воском. Для Сент-Экзюпери, имевшего богемную душу, эта чуткая забота и этот почтенный распад только добавили сказочного очарования. Какая успокоительная передышка после продуваемой всеми ветрами пустынной Патагонии! И этот незабываемый вид с террасы на колышущиеся поля и зеленое серебро олив ближе к искрящейся синеве вод реки Парагвай! И библиотека с ее таинственной сокровищницей французских книг!
Сент-Экзюпери прилетел снова, и вскоре его воспринимали здесь как члена семьи. Мать обожала его, как и дочери, которых он шутя называл своими принцессами. «Будьте осторожны, – предупреждал он их между карточными трюками, – а то однажды появится какой-нибудь отвратительный карлик, заберет вас в плен и женится на вас». Обе девушки кивали с серьезными улыбками, заверяя его, что будут осторожны. И они были осторожны и все еще свободны… И не замужем, околдованные фразой, имевшей силу заклинания. Сегодня кастильо Сан-Карлос, опустошенный несколько лет назад, протягивает свои лишенные крыши руки к луне. Но память об этом «оазисе», и его двух «тихих феях», и волшебной норе под столом в гостиной, где жили в гнезде гадюки, навсегда живет в «Планете людей» и в «Ветре, песке и звездах».
Если время – такой целитель человеческих ссор и печалей, то только потому, как заметил однажды философ, «что человек меняется, никто не остается больше тем же, кем был раньше».
Сент-Экзюпери не надо было даже читать Паскаля, одного из своих любимых авторов, чтобы усвоить эту истину и понять, что он не был больше тем юношей, так сильно страдавшим в Париже. Мука, которую он однажды пережил, ушла. И если она и оставила отметину в его душе, то лишь в виде шрама, который все еще можно нащупать, хотя он уже прекратил болеть, в виде скола, отбитого куска на старой мебели, с годами своим несовершенством добавляющего очарование, как чернь на серебре.
