Сексуальная жизнь в Древнем Риме

мне не заключалось вреда.
Так увидал я ее от сна пробужденную только.
О, что значит одна прямо в себе красота!

Но его приход оказался нежеланным. Цинтия в ярости от его подозрений и шпионажа, она уклоняется от его поцелуев и убегает. Вероятно, именно так начинались многие ее припадки гнева.

Мы не можем дать подробную историю романа Проперция, это только смазало бы яркие краски его любви и его поэзии. В сущности, бессмысленно спрашивать, относится ли его элегия торжествующей любви (ii, 15) к Цинтии или кому-то еще. Лучше постарайтесь за переводом прочувствовать дух стихотворения и оценить, как римлянин того времени описывает величайшую радость в своей жизни:

О я счастливец, о ты, мне пресветлая ночь, да и ты-то,
О постель, что моей негой блаженна сама!
Сколько слов меж собой мы сказали при близкой лампаде!
Сколько, когда удален свет был, являлося ссор!
То боролась она со мной с обнаженною грудью;
То туники покров снова задержкою был.
Тут устами она смеженные сном покрывала
Очи мои, говоря: «Так-то ты, вялый, лежишь?»
Как мы часто меняли руками объятья! Как часто
На губах у тебя мой замирал поцелуй!
Неприятно слепым увлеченьем портить Венеру.
Иль ты не знаешь, глаза в деле любви вожаки.
Сам Парис, говорят, пленился нагою лаконкой,
Как из спальни она от Менелая пошла.
Наг был Эндимион, как Феба сестрой овладел он,
Как говорят, и с нагой сшелся богинею он,
Если с упрямством в душе ты будешь лежать – и одетой,
То одежду твою руки мои изорвут.
Даже если мой гнев меня увлечет еще дале,
Матери будешь свои руки казать в синяках.
Ведь не мешают тебе играть ослабевшие груди,
Пусть поглядит, что своих уж стыдится родов.
Коль дозволяет судьба, насытим мы очи любовью,
Близится долгая ночь и не воротится день.
О, когда мы прильнули друг к другу, нас так окружили
Цепью, и уж никакой нас не распутал бы день.
Голуби в паре тебе любви быть могут примером,
Самочка вместе с самцом целая брачная связь.
Тот заблужден, кто любви безумной конца ожидает,
Нет границ никаких у настоящей любви.
Пахаря прежде земля плодом невозможным обманет,
И на конях вороных солнце поедет скорей,
Реки скорее начнут призывать к источнику воды,
И в осушенных морях рыба начнет засыхать,
Чем бы печали свои перенесть на другую я мог бы:
Буду ее я живой, буду и мертвый ее.
Если захочет она с тобой подобные ночи
Мне уступить, то и год жизни мне будет велик.
Если ж их много мне даст, то стану от них я бессмертен:
Всякий от ночи одной в боги способен попасть.
Если бы все проводить подобную жизнь захотели
И, вином отягчась, члены раскинув, лежать,
Не было бы и мечей, кораблей бы военных не стало,
И акциумской волной наших не гнало костей,
И не столько бы раз, над своими кругом торжествуя,
Рома измучась, должна бы с горя власы распускать.
Могут, наверно, меня хвалить по заслугам потомки:
Наши пиры никаких не оскорбляли богов.
Ты же, коль можно еще, не бросай наслаждений сей жизни:
Все поцелуи отдав, все же ты мало отдашь.
И как эти листы, что с венков увядших слетели,
Как ты видишь, вот тут порознь по чашам плывут,
Так и нам, хоть теперь мы любя ожидаем большого,
Может быть, всю и судьбу завтрашний день завершит.

Магию этих стихов невозможно передать в переводе. Любой переводчик может передать лишь голый смысл, которого для читателя с воображением может хватить, чтобы понять, что перед ним – благороднейшие слова любви, когда-либо звучавшие по- латыни. Нужно также добавить, что, несмотря на энергию и страсть описываемых эмоций, стихотворение не оставляет ощущения чувственности или непристойности.

Мы уже сказали, что связь Проперция с Цинтией прерывалась на год из-за ссоры, о которой нам ничего не известно. В итоге, после пяти лет непрерывных измен Цинтии, Проперций покидает ее навсегда (iii, 25):

Общий я смех возбуждал за столами готовой трапезы,
И обо мне, кто хотел, мог как угодно болтать.
Пять в состоянии был лет тебе прослужить я усердно;
Ноготь кусая не раз, верность мою помянешь.
Слезы не тронут меня; изведал я это искусство:
Ты, измышляя обман, Цинтия, плачешь всегда.
Плакать буду и я, но слезы осилит обида.
Ты же идти не даешь добрым порядком ярму.
Так уж прощайте, пороги, в слезах от моих заклинаний,
И раздраженной рукой все ж не разбитая дверь.
Но да падет на тебя с неприметными годами старость,
И морщина к твоей мрачно красе подойдет.
Будешь стараться тогда рвать с корнем белеющий волос,
Хоть о морщинах тебе зеркало будет кричать.
Испытаешь и ты, отвергнута, ту же гордыню,
И на поступки свои, ставши старухой, ропщи!
Эту злосчастную скорбь тебе моя песнь возвестила;
Ты научись трепетать перед исходом красы.

По старинному выражению из «Песни о нибелунгах», эта страсть закончилась болью. Душа Проперция была глубоко ранена. Он не мог забыть Цинтию. Прекрасные слова Келлера верно передают его страсть:

Любовь, когда ты умираешь,
Твоя прелесть кажется
Недолгой реальностью
Сладостного сна.

Потом, когда Цинтия умерла, поэт написал стихотворение, полное печали и прощения (iv, 7). Поэту является тень Цинтии, совсем недавно упокоившейся в могиле и еще не успевшей испить летейских вод; она укоряет автора за то, что он не позаботился о ее похоронах:

О изменник, каких и не может для девы быть хуже,
Или уж сон над тобой мог эту власть получить?..
Но никого не нашлось, чтоб закрыть мне глаза перед смертью…
Кто же и видел тебя, как меня хоронили, поникшим?
Или что черную ты тогу слезами согрел?
Если ленился идти ты еще за ворота, велел бы
Хоть и дотуда идти тише одру моему.
Неблагодарный, зачем под костер сам ветров не звал ты?
Нарда зачем не слыхать в пламени было моем?
Тяжко ль то было тебе? Ничего бы не стоило кинуть
Гиацинтов или кружку разбить над костром…

Она говорит, что ее верные рабыни теперь принадлежат другой, которая наказывает их за то, что они не забывают свою умершую хозяйку. Она трогательно умоляет поэта оградить хотя бы ее старую няню и ее любимую служанку от жестокостей новой хозяйки:

Но не стану я мстить, хотя ты и стоишь, Проперций:
Длилося царство мое в свитках довольно твоих…

Кроме того, еще остается одно утешение:

Ныне ты будь для других, но скоро к одной мне вернешься,
Будешь со мной, и, смешав кости с костями, прильну…

Эта красивая элегия звучит так, словно поэт знает, что его жизнь будет недолгой; он и умер в возрасте около сорока лет. Без сомнения, Проперций был величайшим в Риме певцом любви.

В нашей книге нет места для обсуждения влияния античных поэтов на их современных последователей. Однако мы должны отметить, что Проперцием сильно интересовался Гете, и некоторые стихотворения в его «Римских элегиях», бесспорно, имеют в качестве образцов сочинения самого Проперция. Гете так выразился о Проперции: «Я недавно перечитал большинство элегий Проперция, и, как и положено подобным творениям, они глубоко затронули меня и подвигли на сочинение чего-нибудь в этом же роде. Но я должен избегать этого, так как мне предстоят иные планы» (28 ноября 1798 года). Гете сделал эту запись, прочитав перевод, который по его предложению сделал его друг Нибель. Памяти Проперция он посвятил строки, которыми открывается его элегия «Герман и Доротея»:

Значит, вина моя в том, что Проперций меня вдохновляет,
Что злоязычный со мной часто кутил Марциал?
Что не оставил я древних сидеть безвылазно в школах,
Но что со мною они в Лаций вернулись и в жизнь?[85]

Не являются ли эти слова ясным признанием, что великие римляне были для Гете чем-то большим, чем темы для классических штудий? Но кто они для нас? Овидия в школах почти не изучают. Величайший и самый человечный из всех римских элегических поэтов – Проперций – едва ли известен сегодня даже образованным людям. По этой причине мы сочли необходимым рассказать о нем в нашей книге как можно более подробно.

Продолжим обзор римской любовной поэзии. Мы переходим к поэту намного более известному и популярному – Овидию. Но почему Овидия знают лучше, чем его друга Проперция? Почему его всегда больше читали? Возможно, потому, что люди получают больше удовольствия в поверхностном, изящно-фривольном, возбуждающем чувственность отношении к любви, чем в трагической серьезности, с