кормилице, что ее отдых был потревожен страшными и зловещими снами; она полна мрачных предчувствий о надвигающемся несчастье. К сожалению, эта сцена (как и многие другие в этой драме) не проработана до конца и дается лишь намеками. Вот отрывок из нее (690):
К о р м и л и ц аЗачем ты вышла из покоя брачного,Питомица? Куда тайком направилась?И почему испуг в глазах заплаканных?День, о котором всех богов молили мы,Нам воссиял: обрядом брачным связанаТы с цезарем, плененным красотой твоей:Тебе он – победительнице – отдан был.Воссевши во дворце на ложе гордое,Как ты была прекрасна! Поразила тыСенат своей красою, когда ладан жглаИ возливала чистое вино богам,Закрыв лицо прозрачной тканью огненной,А рядом, ни на шаг не отступая, шелМеж граждан, счастья вам желавших радостно,Походкой гордой цезарь, и лицо егоСияло счастьем – так на ложе вел ПелейФетиду, что из пенных поднялась пучин,И в радостном согласье небожителиИ боги моря праздновали свадьбу их.Но отчего искажено лицо твое?Откуда слезы, бледность и внезапный страх? П о п п е яМинувшей ночи сновиденья мрачныеИ взор и разум, няня, помутили мне:Бреду без чувств… Как только день мой радостныйНочным светилам отдал твердь небесную,В объятьях тесных моего Нерона яЗабылась сном; но ненадолго был мне данПокой отрадный. Вижу: толпы скорбныеКо мне на свадьбу собрались; бьют в грудь себяМатроны Рима, распустивши волосы,И часто раздается страшный рев трубы,И мать Нерона, кровью обагренная,С угрозой потрясает дымным факелом,Иду за нею, страхом принуждаема, —Вдруг разверзается земля у ног моихРасселиной широкой; я лечу в нееИ с изумленьем вижу ложе брачноеМое… В бессилье на него я падаю,Гляжу: спешит мой бывший муж с толпой ко мнеИ сын… Криспин в объятья заключил меняИ ждет, чтоб я на поцелуй ответила, —Но тут Нерон врывается трепещущийИ в горло меч ему вонзает с яростью.Холодный страх объял меня, прервав мой сон.Сейчас еще я все дрожу от ужаса,И бьется сердце. Сделал страх немой меня, —Лишь преданность твоя признанье вырвала.О, горе! Чем грозят умерших маны мне?К чему был сон, в котором пролил кровь мой муж?Хор то негодует на жестокую тиранию Нерона, то воспевает непобедимую силу любви. Он поет о любви так (806):
Для чего затевать понапрасну войну?Необорна мощь Купидоновых стрел:Ваш огонь он огнем потушит своим, —Тот, кто пламя молний нередко гасил,Кто Юпитера в плен уводил с небес.Оскорбите его – и придется платитьВам кровью своей.Этот бог гневлив, он терпеть не привыкИ не знает узды:Это он повелел, чтобы грозный АхиллНа лире бряцал,Он данайцев сломил и Атрида сломил,Приамово царство поверг он в прах,Разрушал города. И сейчас душа страшится того,Что готовит бога жестокая мощь.В заключение процитируем фрагмент из вступительного монолога Сенеки. В его словах мы слышим скрытый мотив всей трагедии (377):
Фортуна всемогущая! Зачем ты мне,Довольному своим уделом, лживоюУлыбкой улыбнулась, вознесла меня?Чтоб страх узнал я? Чтобы с высоты упал? Уж лучше жить мне на скалистой Корсике,Как прежде, вдалеке от глаз завистливых,Где сам себе принадлежал мой вольный дух.Всегда досуг имел я для излюбленныхЗанятий. Наблюдать мне было радостноКрасу небес: природа-мать, искусница,Великие творения создавшая,Не создала величественней зрелища.Я наблюдал, как в небе Солнце движется,И Феба в окруженье звезд блуждающих,Как в обращенье неба ночь сменяет день,Как беспределен свод эфира блещущий.Коль он стареет – к хаосу слепому вновьВернется мир; последний день придет тогда,И небо, рухнув, погребет весь род людской,Забывший благочестье, – чтобы вновь земляРодить могла бы племя совершенное,Как в юности, когда Сатурн царил над ней…В пороках, накопившихся за долгий срок,Мы тонем, и жестокий век нас всех гнетет,Когда злодейство и нечестье царствуютИ одержимы все постыдной похотью,И к наслажденьям страсть рукою алчноюГребет богатства, чтоб пустить их по ветру.Как бы «Октавия» ни была несовершенна с формальной точки зрения, мы полагаем, что эта драма достойна цитирования, поскольку является не просто подражанием греческим образцам, хотя многим обязана греческой драматургии. Уникальность трагедии в ее теме; нам остается лишь пожелать, чтобы какой- нибудь современный гений взял бы эту же тему, чтобы на ее основе сочинить действительно великую трагедию. Позже мы вновь обратимся к «Октавии» ради изображенных в ней картин нравов при дворе Нерона.
Приписываемые Сенеке драмы не одиноки в обращении к напыщенной риторике и мрачным ужасам. Риторика и ужасы составляют форму и содержание поэзии римского Серебряного века; они были облачены в эпическую форму племянником Сенеки Луканом в его грандиозной поэме о гражданской войне, «Фарсалии». Мы не найдем здесь прелестных описаний эротических сцен; автор сознательно избегает подобных ситуаций, даже когда для них представляется возможность. Лукан тратит всю свою энергию на изображение ужасов войны с обстоятельностью и живописностью, которая временами становится совершенно отталкивающей. Вот, например, несколько моментов из морского сражения под Марселем (iii, 635 и далее):
Крючьями быстро в корму вонзилась железная лапа,
Был ей зацеплен Ликид: он сразу нырнул бы в пучину,Но помешали друзья, удержав за торчавшие ноги.Рвется тут надвое он: не тихо кровь заструилась,Но из разодранных жил забила горячим фонтаном.Тело жививший поток, по членам различным бежавший,Перехватила вода. Никогда столь широкой дорогойНе изливалася жизнь: на нижней конечности телаСмерть охватила давно бескровные ноги героя;Там же, где печень лежит, где легкие дышат, – надолгоГибель препону нашла, и смерть едва овладелаПосле упорной борьбы второй половиною тела…… И смерти пример небывалыйВзорам явился в тот миг, когда, носами своимиВ море столкнувшись, суда пловца молодого сдавили.Юноши ребра и грудь от такого удара рассеклись,И помешать не могли в осколки разбитые костиЗвону брони на бортах: разодрано чрево, из горлаС кровью и желчью ползли желудка и легких лохмотья…Выпустил меткий Лигдам снаряд из пращи балеарской;Твердым свинцом он пробил виски молодому Тиррену,Ведшему яростный бой на высоком носу корабельном.Мышцы снаряд разорвал и с кровью пролившейся очиВыпали вдруг из глазниц: стоит боец, пораженныйСумраком, вставшим вокруг, и смерным считает сей сумрак[97].Талант Лукана к мрачным описаниям не ограничивается батальными сценами. Его воображение глубоко погружается в преступления и ужасы в сцене появления фессалийской колдуньи Эрихто (vi, 515 и далее):
Нечестивица мерзкоВся отощала от лет, незнакомая ясному небу.Облик ужасный ее покрывает стигийская бледность,Клочьями космы гнетут. Если тучи и дождь застилаютЗвезды покровом своим, покидает тогда фессалийкаСклепов пустынный приют и молнии ловит ночные.Поступь ее семена пепелит на полях плодородныхИ отравляет она смертоносным дыханием воздух.Просьб не возносит богам и пеньем смиренным не молитВышних помочь, не хочет и жертв, искупленье несущих,Ведать, но любит она возжигать погребальное пламяНа алтарях и со смертных костров похищенный ладан.Вышние всяческий грех при первом ее заклинаньиЕй дозволяют, боясь тот голос вторично услышать.Души живые людей, еще не лишенные тела,Сводит в могилу она; и, судьбе вопреки, пресекаетСмертью насильственной дни; обряд похорон искаженныйВозле надгробья творит – и трупы бегут из могилы.Мертвых дымящийся прах, горящие юношей костиИз середины костра похищает, а с ними и факелРвет из родительских рук; летящие в сумрачном дымеСмертного ложа куски и ставшие пеплом одеждыЛюбит она собирать с золою, насыщенной смрадом.Если же цело в камнях иссушенное мертвое тело,Влаги в котором уж нет, чья внутренность одеревенела, —
