Тут-то над трупом она бушует в неистовстве жадном!Пальцы вонзает в глаза; застывшие очи ей любоВырвать; на дланях сухих грызет пожелтевшие ногти;Если удавленник здесь, то веревку со смертною петлейРвет она зубом своим; кромсает висящее телоИ соскребает кресты; в утробе, размытой дождями,Роется иль теребит кишки, опаленные солнцем.Гвозди ворует из рук и черную жидкость из тела —Тихо сочащийся гной и капли сгустившейся слизи —И, зацепившись клыком за жилу, на ней повисает.Если же где на земле валяется труп обнаженный, —Зверя и птицы быстрей накинется; но не кромсаетТрупа железом она иль руками, зубов дожидаясьВолчьих, и клочья затем вырывает из пасти голодной.Руки ее не страшатся убийств, когда нужно ей крови,Бьющей потоком живым из свежеразверстого горла…Хватит на этом. К приведенным выше цитатам несложно добавить и другие ужасающие картины; но посреди войны, крови и убийств Лукан иногда находит и другие темы. Во второй книге поэмы содержится небольшая сцена, рассказанная в действительно очаровательном и идиллическом стиле, хотя и с несгибаемой суровостью убежденного стоика: речь идет о возвращении Марции к своему первому мужу Катону после смерти Гортенсия, которому Катон отдал ее (ii, 326 и далее):
Феб между тем разогнал холодные сумраки утра,С шумом раскрылася дверь: непорочная Марция, нынеСжегши Гортенсия прах, рыдая, вбежала к Катону;Некогда девой она разделила с ним брачное ложе, —Но, получив от нее трех потомков – награду супруги, —Отдал пенатам другим Катон ее плодовитость,Чтобы два дома она материнскою кровью связала.Здесь, – ибо урна теперь Гортенсия пепел сокрыла, —С бледным от скорби лицом, волоса по плечам распустивши,В грудь ударяя себя непрерывно рукой исхудалой,Пепел сожженья неся, сейчас она так восклицала,Только печалью своей желая понравиться мужу:«В дни, когда жаркая кровь, материнские силы кипели,Я, повинуясь тебе, двух мужей, плодородная, знала.С чревом усталым теперь, я с исчерпанной грудью вернулась,Чтоб ни к кому не уйти. Верни договор нерушимыйПрежнего ложа, Катон; верни мне одно только имяВерной жены; на гробнице моей да напишут – «КатонаМарция», – чтоб века грядущие знали бесспорно,Как я, тобой отдана, но не изгнана, мужа сменила.Я к тебе прихожу не как спутница радости илиСчастья: иду для забот – разделить и труды, и лишенья.В лагерь позволь мне пойти: безопасность и мир для чего мне?Будет ли ближе меня Корнелия к битвам гражданским?»Внял этой речи Катон; и хоть чуждо суровое времяБрачному ложу, и рок скорей на войну призывает,Он порешил заключить договор и без пышности празднойСтрогий обряд совершить, призвав во свидетели вышних.Здесь вязеницы цветов не висят, как в праздник, у входа,И на дверных косяках не белеет, спускаясь, повязка;Свадебных факелов нет, не на ножках из кости слоновойЛоже стоит, и покров золотым не сияет узором;Не запрещает жена, осенив венцом башненоснымЮной невесты чело, касаться стопою порога.И покрывала багрец, защищающий стыд новобрачной,Не закрывает сейчас головы, боязливо склоненной;Пояс в камнях дорогих не стянул широкой одежды,Шее достойного нет ожерелья, и с плеч не свисает,Только предплечья укрыв, с рукавами короткими платье.Нет! Но супругой была, сохраняя наряд свой печальный,Так же, как мать сыновей, обнимала заботливо мужа.Пурпурной шерсти краса под скорбною тканью скрывалась.Шуток обычных здесь нет; не рассеет угрюмого мужаПраздничный шум за столом, по обычаю древних сабинов.Не было подле семьи, не сошлись на свадьбу родные:Так обвенчались в тиши, довольствуясь Брутом за свата.Космы Катон запустил на своей голове непорочнойИ на суровом лице запретил появляться веселью;С дня, как впервые узрел оружие яростной брани,Стричь перестав, седины спустил на лоб непреклонныйИ борода у него отрастала, как знаменье скорби.Время имел только он, лишенный пристрастья и гнева,Весь человеческий род оплакивать. К старому ложуНе прикоснулся он вновь; даже праведной связи враждебнаВоля его. Таковы и нрав, и ученье Катона:Меру хранить, предел соблюдать, идти за природой,Родине жизнь отдавать; себя неуклонно считал онНе для себя одного, но для целого мира рожденным.Пир его – голод смирить; чертога великолепье —Крышу иметь над собой в непогоду; богатое платье —Грубую тогу надеть, по обычаю римских квиритов.Да и в утехах любви лишь одно продолжение родаОн признавал. Был он Риму отцом, был Риму супругом;Чести незыблемой страж; справедливости верный блюститель;Общего блага борец; ни в единый поступок КатонаНе проникало вовек, чтобы тешить себя, сластолюбье.Мы привели этот отрывок в качестве верного и трогательного примера стоической концепции любви и брака. (Легко увидеть влияние этих концепций на раннее христианство.) Будучи вполне последователен, Лукан не интересуется фигурой Клеопатры; в ней он видит лишь бесстыдную потаскуху, которая покорила даже могучего Цезаря:
В водах левкадских и впрямь опасенье возникло такое, —Как бы весь мир не взяла нам чуждая женщина в руки!Дерзость дала ей та ночь, какую впервые на ложеНаших вождей провела распутная дочь Птолемея.Кто же тебе любовь не простит, безумный Антоний,Если и Цезаря грудь, суровую, пламя палило?Если безумьем своим, своей необузданной страстьюВ том же дворце, где еще обитали маны Помпея,Этот развратник, в крови фессалийских побоищ, любовьюСтал заниматься меж дел и смешал с военной заботойИ недозволенный блуд, и потомство помимо супруги?..Просьбам лицо помогло, заключает распутница – взоромИ, соблазнивши судью, нечестивую ночь с ним проводит.Так в десятой книге (66 и далее) он пишет о египетской чаровнице, не сказав ни слова о ее физической красоте: Лукан, суровый юный стоик, презирал подобные вещи. Вместо этого он нередко пересказывает общие места стоического учения: восхваляет беззаботный сон бедняков (v, 527 и далее), клеймит роскошь и чувственность (iv, 373 и далее).
На царствование Нерона приходятся также жизнь и труды Персия. Персий вел образ жизни ученого затворника в кружке друзей, как и он сам, близких к стоицизму, и умер от желудочной болезни в возрасте 29 или 30 лет. Шесть его сатир едва ли заслуживали бы упоминания в нашей книге, если бы не прелестный автобиографический фрагмент из пятой сатиры.
Мы уже говорили выше, что очень немногие римляне умели подавлять в себе гомосексуальные наклонности. Древний биограф подчеркивает «стройную фигуру и тонкие нежные черты» Персия. Известно также, что он рано лишился отца, рос среди женщин-родственниц и ни разу в жизни не познал женщину, – это вполне объясняет раздраженную неприязнь к гетеросексуальной любви, которая то и дело проскальзывает в его поэзии. Мы склонны предположить, что его склонности распространялись исключительно на мужчин: при отсутствии каких-либо доказательств мы, естественно, не можем говорить о его гомосексуальности. Вот что пишет он сам (v, 19 и далее):
Я же на то и не бью, чтобы ребяческим вздоромЛист у меня распухал, лишь весу способный дать дыму.Тайно скажу: пред тобой я теперь, по внушенью Камены,Грудь желаю раскрыть и частью, какою владеешьТы души у меня, Корнут, показать тебе, милыйДруг мой, отрадно: ведь ты распознать ударяя искусен,Где тугое звенит, где пестрых речений покрышка.К этому сто голосов испрашивать я бы решился,Чтобы, насколько тебя в извивах души впечатлел я,Высказать ясно я мог и то все выразить словом,Что таится в тиши неизрекаемо в сердце.Как боязливо впервой я хранительный пурпур оставил,И препоясанным в дар я ларам буллу повесил;Как провожатых привет и тоги подол уже белыйДозволяли глазам по всей разбегаться Субуре;Где так сомнителен путь и в неведеньи жизни ошибкаПо разветвленным путям пугливые души уводит,Я приютился к тебе: и нежные годы приемлешьТы, Корнут, как Сократ на груди: тут ловко и тихоПриложенное правило сгладило нрава неровность,И укрощается разумом дух и старается сдаться,И под твоим он перстом получает облик изящный.Помню ведь я, как с тобою мы долгие дни проводили,И с тобой за столом коротали мы с вечера ночи;Дело одно и покой сообща делили мы оба,И за важным столом нараспашку пускали мы скромность.Не сомневайся и в том, что обоих в надежном союзеНаши сочувственны дни и одной предводимы звездою:Хоть и правду хранящая парка нам взвесила времяНа
