Ее речь вдохновляет женщин принести ужасную клятву убить мужей (v, 152):
Мужья возвращаются домой, ничего не подозревая (v, 186):
Наступает ночь; женщины переходят от любви к убийствам. (Подобная тема превосходно соответствовала временам, когда писал Стаций.) Чтобы дать полное представление об этой сцене садистской жестокости, хватит пары примеров (v, 207 и далее):
И еще (v, 252 и далее):
Сцены такого рода следуют одна за другой, вплоть до самой отвратительной (viii, 751 и далее) – когда кровожадный Тидей заставляет своих людей отрубить врагу голову, после чего в безумной ярости впивается в нее зубами.
Но мы не станем закрывать «Фиваиду» на этой омерзительной картине, чтобы не оставлять у наших читателей впечатления, будто вся поэма состоит из подобных сцен, ибо они не поверят, что поэту удавались и совсем другие темы. Вот противоположный пример – печальная сцена, в которой нежно изображается женский характер (viii, 636 и далее):
Она ведет себя как знатная римская девушка, приученная скрывать свои чувства, – девушки такого типа, конечно, еще существовали во времена поэта.
До нас дошел также интересный отрывок из «Ахиллеиды» Стация. Достойно крайнего сожаления, что произведение осталось незаконченным, так как в нем поэт предстает перед нами с самой лучшей стороны. Он повествует о юности Ахилла: мальчик, живя под присмотром кентавра Хирона, вместе со своим другом Патроклом отправляется на охоту, или купается в реке под надзором Хирона, или после трапезы играет на лире и поет старинные песни о героях. Его мать Фетида, тревожась за сына, старается не пустить его на Троянскую войну, нарядив его женщиной и отвезя ко двору Ликомеда. Там он живет как девушка среди других девушек, но вскоре в нем пробуждается мужское начало, он влюбляется в Деидамию, красивейшую из своих подруг, и в ночной любовной сцене открывает ей свою личность и овладевает ею. Далее поэма рассказывает, как прибывают греческие послы и как они посредством хитрости находят юного героя. Он присоединяется к ним; рассказав отцу Деидамии, кто он такой, он просит ее руки и, после того как его сватовство одобрено, оставляет под опекой старика внука. Сам же он отправляется на войну, с которой уже не вернется.
Как говорит Риббек, здесь Стаций пользуется прелестным эллинистическим искусством миниатюры. А его случайные стихотворения, «Сильвы», пронизаны тем же духом.
Стаций, беспечный уроженец итальянского юга, искусный и образованный стихотворец, жил в том же самом мире, что и Марциал с Ювеналом, но видел его совсем в ином свете, чем эти двое, произведения которых наполнены беспросветным мраком. Создается впечатление, что он наслаждался внешним блеском богатого и напыщенного римского общества, но никогда не пытался более пристально вглядеться в проблемы своей эпохи. Для него было достаточно воспроизводить и приукрашивать ее яркие цвета: загородная вилла или статуя, термы или сад – он мог изящно описать любую внешнюю красоту такого рода. Разумеется, найдется у него и гимн во славу императора, пригласившего его на обед («Сильвы», iv, 2). Для нашего исследования особый интерес представляют его свадебные стихотворения и погребальные элегии, в которых содержится значительно больше личного элемента, чем в других стихах. В этих элегиях поэт выражает сочувствие осиротевшим друзьям словами, полными такта и деликатности (напр., ii, 1; iii, 3), а иногда и в виде изысканных миниатюр (напр., ii, 1, 50 и далее); в свадебных песнях порой содержатся сюжетно завершенные рассказы, полные мифологических аллюзий (напр., i, 2). К несчастью, нехватка места не дает нам возможности привести примеры этих изящных стихотворений, как бы ни были они уникальны в своем роде; остается лишь надеяться, что современный поэт когда-нибудь вновь откроет их для мира, забывшего об их красоте. (При чтении свадебных гимнов Стация становится ясно, по крайней мере, одно: даже в период Домициана в Риме все еще встречалась чистая и благородная любовь между супругами.).
Лучше известен современник Стация, поэт Марциал. Мы заводим о нем разговор не потому, что он интересен нам как блестящий мастер эпиграмм, которому столь щедрую оценку дает Лессинг, или как едкий сатирик, часто упоминаемый другими критиками. Мы должны рассматривать Марциала в первую очередь как знатока сексуальной жизни Рима – в этой области он предстает просто кладезем информации. Эту тему он развивает, в сущности, настолько откровенно и неприукрашенно, что в своей книге мы вынуждены отказаться от пересказа всего, что он говорит; ограничимся лишь немногими цитатами.
Марциал с видом знатока рассказывает обо всех возможных разновидностях сексуального поведения: от нормальной любви мужчины к женщине до самых изощренных и причудливых форм разврата. Тем не менее было бы неверно сделать вывод, что сам Марциал был законченным сластолюбцем. Лессинг в своем эссе «Эпиграмма» уже задавался этим вопросом и ответил на него отрицательно. Сам Марциал почти теми же словами, что и Катулл с Овидием, заявляет, что «пусть шаловливы стихи – жизнь безупречна моя» (i, 4). В другом месте он говорит еще выразительнее (i, 33):
