Смысл этого трогательного признания благодарности ученика учителю состоит в том, что, по словам Персия, когда он вырос, то мог направить свои взоры на Субуру (где в основном жили проститутки), но предпочел углубиться в философию под руководством своего возлюбленного и почитаемого учителя. Если Персий говорит, что учитель любил его любовью Сократа, речь в крайнем случае идет о высокодуховной форме гомосексуализма. Вряд ли стоит прибавлять, что это была слишком возвышенная любовь, чтобы содержать какие-либо сознательные проявления сексуальности.
Персий платит своему наставнику такой утонченнейшей данью (v, 63 и далее):
Эти слова можно бросить в лицо тем, кто воображает, что старикам бессмысленно чему-либо учиться, и кто непрестанно выступает за «обучение молодых у молодых».
Эпическая поэзия в посленероновскую эпоху в основном сохраняет стиль и вкус времен Нерона. Ее основные представители – Валерий Флакк, Силий Италик и Стаций; у всех троих Риббек усматривает склонность к демоническим персонажам и сценам, к темным силам зла и безумию, к ужасам подземного мира и к ярким описаниям грандиозных битв и причудливых и отвратительных смертей.
Из них троих для задач нашего труда наименьший интерес представляет Валерий Флакк, пытавшийся перевести на латынь поэму Аполлония Родосского об аргонавтах. Этот перевод дошел до нас не полностью: он обрывается в том месте, когда Медея начинает подозревать Ясона в неверности. В основу сюжета, разумеется, положен знаменитый миф о плавании аргонавтов и похищении с помощью Медеи золотого руна; но нас в основном интересуют несколько небольших сцен, сочиненных римским поэтом и характерных для него и для его эпохи. Например, Пелей прощается со своим маленьким сыном Ахиллом вечером накануне отплытия «Арго» – должно быть, точно так же, как прощались римляне со своими близкими, отправляясь сражаться во славу империи в Азии или в далекой Галлии. Эта коротенькая сценка полна глубоких и нежных чувств. Преданный кентавр Хирон, учитель юного Ахилла, спускается с гор и указывает отцу на взывающего к нему сына. «Мальчик, поняв, что отец узнал его голос, и увидев, что тот спешит к нему с раскрытыми объятиями, подбежал к нему и повис у него на шее в долгом и жадном объятии». Мальчик с восхищением глядит на героев. Он вслушивается в их возвышенные беседы, ему позволяют посмотреть и потрогать львиную шкуру Геракла. Пелей нежно целует сына и призывает на него благословение небес; затем он дает Хирону последние наставления по воспитанию мальчика – тот должен обучиться войнам и искусству сражения, практиковаться в охоте и метании стрел (i, 255 и далее).
Наряду со сценами нежной привязанности поэма содержит и описания ужасающих битв, которые – при сравнении с соответствующими сценами в оригинальной поэме Аполлония – выразительно иллюстрируют римские вкусы. (Примеры подобных сцен – iii, 15 – 361 и vi, 317–385.) Особенно интересно то, что римский поэт изображает личность Медеи с намного большей проницательностью, чем греческий: оба они верно и тонко рисуют происходящий в ее душе конфликт между только что зародившейся любовью к Ясону и верностью своему народу, но Валерий Флакк описывает рождение и развитие ее любви намного более умело. Он – сын более поздней эпохи, знакомой с опытным и проницательным взглядом Овидия и Проперция на женщин.
Произведение другого рода представляет собой «Пуника» Силия Италика, историческая, или, точнее, национальная эпическая поэма. «Пуника» задумывалась как продолжение «Энеиды»: она воспевает героические труды римского народа и его вождей в войне с Ганнибалом. Мы упоминаем ее здесь, потому что она напоминает поэму Лукана (и в некоторой степени использует те же формальные приемы) в том, что стремится напомнить слабому и посредственному настоящему о величественном прошлом. Вся поэма полна стоических представлений и убеждений:
Такими словами (ix, 346) поэт оплакивает поражение римлян при Каннах. Этих строк вполне достаточно, чтобы дать представление о возвышенных духовных побуждениях, переполняющих всю поэму. Поэт-стоик, осуждающий свой век, так завершает выполненное во вполне гомеровском духе описание битвы при Каннах (x, 657 и далее):
Как и следовало ожидать, поэма полна бряцанием оружия и пылом яростных битв; подобные сцены изображаются с тем же формальным мастерством, какое мы видим в сочинениях Сенеки и Лукана.
Вот несколько примеров. Героический Сцевола в битве при Каннах поражен в лицо камнем, брошенным карфагенянином (ix, 397):
Еще более ужасающей выглядит сцена, в которой карфагеняне пытают раба, убившего Гасдрубала (i, 169 и далее):
Свирепые карфагеняне, в гневе взъярясь
Интересно сопоставить эту кошмарную сцену с описанием, приведенным у Ливия (xxi), который лаконично рассказывает, что убийца смеялся во время пыток, так как его мучения затмевала радость от удачного выполнения задачи. Все жестокие подробности – плод фантазии Силия, хорошо знавшего вкусы и запросы своих читателей.
Точно так же мы не должны забывать об эпохе, в которую жил Силий, когда читаем панегирик Лелия Сципиону (xv, 274 и далее): Лелий восхваляет своего друга за то, что после того как войско схватило девушку, помолвленную с испанским главарем, тот забрал ее в счет своей доли и отправил ее, невредимую, к жениху. Римлянину эпохи Домициана такой поступок казался блестящим и геройским.
Поэт мало заботится об исторической достоверности, когда желает донести до читателя свои идеи. Ганнибал, прощаясь с женой, говорит совершенно как римский стоик (iii, 133):
Силий предстает перед нами как истинный стоик-нравоучитель, изображая моральный конфликт в душе Сципиона Младшего (xv, 20 и далее), когда тот размышляет, должен ли он взять на себя трудное командование в Испании. Как и в знаменитой притче о Геракле на распутье (в изложении Ксенофона), Сципиону являются Добродетель и Удовольствие: они вступают в риторическое состязание друг с другом, подобно суровому стоику и жизнерадостному эпикурейцу, пытаясь увлечь героя своими противоположными идеалами. Удовольствие заключает свою речь таким расхожим нравоучением:
