силу. Формы брака и общения полов в буржуазном смысле уже не дают удовлетворения. В области брака и половых отношений близится революция, созвучная пролетарской революции [56]
Но это 'созвучие', по Ленину, очень относительно, поскольку в сексуальной свободе заложена опасность индивидуализма. Принцип 'свободы любви' кажется Ленину подозрительным, так как им можно злоупотребить (как будто существует такая свобода, которой злоупотребить нельзя!). Все ленинские высказывания по этому вопросу, часто формально справедливые, имели консервативно-охранительный характер: как бы чего не вышло.
Впрочем, опасаться действительно было чего. Большевистская революция разрушила или подорвала традиционные нормы и регуляторы сексуального поведения - церковный брак, религиозную мораль, систему мужских и женских социальных ролей, даже самое понятие любви. Она провозгласила, что все теперь начинается заново, на пустом месте. Но заменить старые верования и нормы было нечем. Собственные воззрения большевиков были слишком противоречивы. Как и во многих других вопросах общественной жизни, большевистская философия пола и сексуальности была примитивна, как огурец:
1. все проблемы, которые издавна волновали человечество, порождены частной собственностью и эксплуатацией человека человеком;
2. социалистическая революция может и должна их разрешить, то есть ликвидировать;
3. сделать это можно быстро и радикально, не останавливаясь перед издержками и уповая в первую очередь на силу диктатуры пролетариата;
4. классовые интересы и социальный контроль важнее индивидуальной свободы.
На первых порах несостоятельность этих взглядов была далеко не очевидна. Советское законодательство и социальная политика в вопросах брака и деторождения
в 1920-х годах были самыми смелыми и прогрессивными в мире.[57] Уже в 1917-18 гг. женщины были полностью уравнены в правах с мужчинами во всех сферах общественной и личной жизни, включая брачно-семейные отношения. Женщины получили право выбирать свою фамилию, местожительство и гражданский статус. Вовлечение в производительный труд должно было гарантировать им экономическую независимость от мужчин. Беременность давала право на оплачиваемый отпуск. Чтобы разгрузить женщин от тяжкого 'домашнего рабства', государство стало создавать систему ясель, детских домов и пунктов общественного питания. Расширялось и совершенствовалось медицинское обслуживание матери и ребенка, причем все это было бесплатным.
Эта программа была частью небывало широкого социального эксперимента по преобразованию общества. Все частные вопросы сознательно формулировались не как медицинские или биологические, а как социальные, что позволяло уловить взаимосвязь явлений, ускользавшую от прагматиков. Концентрация власти в руках государства позволяла не просто декларировать замыслы, но и осуществлять их на практике. В стране были прекрасные интеллектуальные традиции дореволюционной социальной медицины, представленные такими блестящими учеными как А. П. Добросяавин, Ф. Ф. Эрисман и Г. В. Хлопин, она была тесно связана с передовыми идейными течениями в Западной Европе, особенно в Германии, а руководил этой работой образованный и смелый нарком здравоохранения Николай Семашко.
Но в условиях экономической разрухи, бедности и бескультурья многие прекрасные начинания были невыполнимы, приходилось откладывать их осуществление на потом. Издержки же, связанные с дезорганизацией брачно-семейных отношений (нежелательные беременности, безотцовщина, проституция, венерические заболевания), были очень велики и вызывали растущую озабоченность. Количество разводов на 1000 населения в 1920-х гг. выросло по сравнению с 1912 г. в 7 раз.[58] Церковный брак свое значение утратил, а гражданский брак многие не принимали всерьез. Некоторые убежденные коммунисты считали этот институт вовсе не нужным. Родители одного из моих друзей, счастливо прожившие вместе долгую жизнь, зарегистрировали свой брак только в середине 1980-х гг., одновременно с женитьбой внука (который с тех пор дважды развелся), да и то лишь по соображениям практического порядка. Но не все фактические браки были такими прочными.
Страдающей стороной при этом бывали, как правило, женщины. Остряки говорили, что в отношениях между полами свобода и равенство дополняются не братством, по классической формуле Великой французской революции, а материнством.[59]
В этих условиях властям приходилось делать не то, что хотелось бы, а то, что было необходимо.
Одной из таких вынужденных мер была легализация искусственных абортов. Ленин уже в 1913 г., комментируя итоги Двенадцатого Пироговского съезда, поддержал требование 'безусловной отмены всех законов, преследующих аборт или за распространение медицинских сочинений о предохранительных мерах и т.п.', видя в этом охрану 'азбучных демократических прав гражданина и гражданки'[60]
Хотя теоретически Советская власть с самого начала была настроена пронаталистски, в пользу высокой рождаемости, и делала все возможное для охраны жизни и здоровья матери и ребенка, в 1920 году она первой в Европе узаконила искусственные аборты. В обстановке экономической разрухи реальный выбор был не между абортом и сохранением высокого уровня рождаемости, а между легальным и относительно безопасным и нелегальным и потому крайне опасным абортом. В 1920-х годах в Москве риск умереть от инфекции в результате аборта был в 60-120 раз выше, чем в результате родов. [61]
Социально-медицинские соображения при этом перевесили моральную заботу о сохранении жизни плода, на чем как до, так и после принятия этого указа настаивали акушеры и гинекологи.
Это было рискованное, но, по-видимому, правильное решение. Хотя количество абортов после него резко возросло (по некоторым данным - втрое; в 1924 г., если верить местной статистике акушеров и гинекологов, в
Ленинграде аборты составляли 50, а в одной из московских клиник - 43 процента от общего числа рождений[62]), зато количество внебольничных абортов резко снизилось. То есть поставленная цель была достигнута.
Интересно однако, что в спорах между акушерами-гинекологами и гигиенистами женщина как субъект свободного волеизъявления практически отсутствует. Спор идет главным образом о соотношении ее семейных (материнство) и внесемейных (работница) социальных ролей: что важнее для государства - сохранение здоровья женщины как матери, продолжательницы рода, или как работницы, реализующей себя в общественной жизни. Разумеется, эти ипостаси взаимосвязаны, но обсуждали их практически без участия женщин. 'Специалисты' готовы были решать этот вопрос за всех женщин одинаково, не считаясь с тем, что разные женщины могут иметь разные приоритеты. Конечно же, это было безнравственно.
Дезорганизация привычного уклада брачно-семейных отношений, быта и морали вызвала к жизни множество проблем, прямо или косвенно связанных с сексуальностью, а это, в свою очередь, стимулировало многочисленные социальные исследования, посвященные полу и сексуальности, тем более, что такой опыт в России уже был. Особенно много, больше, чем в любой другой стране в те годы, было анкет о сексуальном поведении.[63]
И. Гельман (1923) и Г. Баткис (1925) опросили первый свыше полутора тысяч (1214 мужчин и 338 женщин), а второй - свыше 600 (341 мужчина и 270 женщин) московских студентов. В. Клячкин (1925) сделал то же самое среди омского (619 мужчин и 274 женщины), а Д. Ласс (1928) - среди одесского (1801 мужчина и 527 женщин) студенчества. М. Бараш (1925) обследовал подовую жизнь 1450 рабочих Москвы, С. Бурштын (1925) - 4600 военнослужащих и студентов, С. Голосовкер (1925 и 1927) - 550 женщин и свыше 2000 мужчин в Казани, Н. Храпковская и Д. Кончилович (1929) - 3350 рабочих Саратова, З. Гуревич и Ф. Гроссер (1930) - 1500 харьковчан. Этот список можно продолжать долго. Были специальные обследования школьников, проституток, больных венерическими заболеваниями и т. д. Ни один период советской истории не документирован так богато, как 1920-е годы. На первый взгляд, все эти данные свидетельствовали о социальном неблагополучии и сексуальной распущенности.
Среди рабочей и студенческой молодежи были широко распространены добрачные и внебрачные связи. В Петрограде в 1923 г. среди рабочих моложе 18 лет сексуальный опыт уже имели 47 процентов юношей и 67 девушек.[64] По И. Гельману, в 1922 г. краткосрочные связи имели почти 88 процентов мужчин-студентов и свыше половины студенток, причем только 4 процента мужчин
