– Ну, если тебе не очень трудно… Еще один бисквит с меня! Лично тебе, Фло.
– Не стоит все измерять бисквитами, – заметила Флоренс, открывая дверцу.
– Ну да, есть еще наши симпатичные баксы, – поддакнула Пенелопа и спиной вперед выбралась из машины.
Флоренс, досадливо поморщившись, пожала плечами и взяла у Пенелопы одну из сумок. Вступать в дискуссию явно не стоило.
Следуя за Пенелопой, шествующей утиной походкой, она приблизилась к воротам, не отрывая взгляда от больничного парка, – что-то в этом парке, притягивало ее, словно был там какой-то невидимый магнит. Или удав. Из-за кустов показалось инвалидное кресло с высокой спинкой и большими, тускло блестевшими колесами, которое неспешно толкал перед собой санитар в бледно-зеленом халате – долговязый, стриженный под ежик парнишка никак не старше двадцати; скорее всего, подрабатывающий студент или же волонтер из Армии Спасения. В кресле сидела пожилая женщина в невзрачной серой кофте. Ноги ее были прикрыты клетчатым пледом, а сухие кисти рук безвольно свисали с подлокотников. Женщина, чуть подавшись вперед, остановившимся взглядом смотрела на дорожку, и трудно было сказать, видит ли она что-нибудь или нет, а если видит – осознаёт ли увиденное. Женщина была совершенно седой и выглядела беспомощной и жалкой.
– То же самое, что и у моей, – сказала Пенелопа, остановившись. – Память отшибло начисто, да еще и ходить не может. – И, тяжело вздохнув, добавила: – Я тут уже почти всех знаю… особенно из давних.
«В чем дело? – в смятении подумала Флоренс, не в силах отвести глаз от окаменевшего, похожего на маску лица несчастной. – Что я там увидела, что?..»
– У матери хоть я есть, – грустно продолжала Пенелопа, – а у этой никого, ни родных, ни знакомых. – Она вновь шумно вздохнула, запрокинула голову. – Господи, да минует нас чаша сия…
И внезапно, словно отзываясь на это движение Пенелопы, сидящая в инвалидном кресле женщина медленно выпрямилась, и взгляд ее стал осмысленным. Санитар вез ее вдоль ограды, в десятке шагов от Флоренс и Пенелопы, и больная всем телом поворачивалась к ним, и руки ее уже не свисали как плети, а вцепились, с силой вцепились в черные подлокотники.
«Что же это? – Флоренс никак не могла понять, что с ней такое, и сумка вдруг стала тяжелой, словно ее набили камнями, и ноги ее приросли к асфальту. – Она так глядит на меня… Что?.. Почему?..» – Мысли были лихорадочными и растерянными.
Седая женщина с сухим истончившимся морщинистым лицом разжала пальцы и вскинула руку к небу. Она указывала на низкое небо, затянутое серой мутью облаков, и что-то тихо говорила, и по дряблым щекам ее ползли слезы, выдавливаясь из выцветших глаз.
– Не приведи Господь… – пробормотала Пенелопа. – Давай сумку, Фло, я пойду.
…Давно скрылись за деревьями санитар и седая пациентка, потерявшая память, – а Флоренс продолжала стоять у больничной ограды, за которой простирался печальный, совершенно иной мир, и на сердце у нее было тяжело. Так тяжело, словно кто-то подлый и беспощадный завалил его многотонными плитами. Она стояла соляным столпом, ощущая себя ни в чем не повинной женой Лота, покаранной жестоко и несправедливо, а перед внутренним взором ее все маячила и маячила тонкая иссохшая рука, воздетая к серым грозным небесам, за которыми нет и не может быть ничего хорошего.
Потом она все-таки смогла вернуться в свой «форд» цвета запекшейся крови – но сердце продолжало болезненно ворочаться в груди тяжелым комком, и трудно было дышать…
30.
Флоренс закашлялась, открыла глаза – и тут же зажмурилась, потому что ветер швырял ей в лицо рыжую пыль, и все вокруг было заполнено пылью. Перевернувшись на живот – боль вновь прогулялась по пояснице, – она выплюнула вязкий комок и спрятала лицо в ладонях.
«Пылевая буря, – подумала она. – Начинается пылевая буря…»
Ветер свистел и завывал, песчинки шуршали по комбинезону, грозя засыпать ее, – и Флоренс спиной вперед, отталкиваясь от породы ладонями и разбитыми коленями, начала спускаться по склону, стремясь укрыться в котловане от разыгравшейся стихии. С каждым вдохом смешанный с пылью песок забивался ей в ноздри, наждаком скреб в горле, и она то и дело останавливалась, откашливаясь и отплевываясь, а потом продолжала свой путь.
На дне котлована оказалось ненамного лучше, чем на равнине. Да, здесь не так ощущался ветер, но сверху непрерывно сыпало и сыпало, и без шлема можно было просто задохнуться в этой желто-багровой мутной сумятице. Только раз Флоренс попыталась открыть глаза – и сразу же пожалела об этом: от жжения и рези под веками у нее потекли слезы. Она чувствовала себя одинокой и беспомощной, и, продолжая пятиться, согнувшись и закрыв лицо руками, готова была уже просто упасть и сдаться, сдаться насовсем, навсегда – и в этот миг уперлась спиной во что-то твердое. Это был экскаватор.
Она почти не помнила, как раздирала липкие швы упаковки, как пробиралась под матовую пленку – и обнаружила себя уже в кабине, полулежащей в кресле. Песок с шумом сыпался на упаковку, казалось, что это шумит дождь, – и вокруг царил багровый полумрак.
Флоренс плакала, с ногами забравшись в кресло, и проклинала тот день и час, когда ей предложили пройти отбор для участия в первой экспедиции на Марс. Непрерывный шорох нагонял тоску, и некуда было деться от этого шороха, и то, мрачное и непреклонное, все сильнее тянуло ее в бездну…
Но она сумела-таки приказать себе не скулить. Нужно дождаться вечера, сказала она себе, убедиться в том, что «Арго» все так же висит над Сидонией – и молить Господа, чтобы модуль вернулся сюда, на Марс. Ведь не настолько же она грешна, чтобы Господь не внял ее молитвам…
Или все-таки – грешна?
Она стала припоминать и перебирать все свои большие и малые прегрешения – и вновь незаметно задремала под шорох марсианского «дождя».
Так, в болезненной полудреме, наполненной видениями, она и провела весь долгий день, скорчившись в кресле возле панели управления экскаватором. В шорохе песка ей слышались чьи-то голоса… Голос дочки… Маклайна… матери… мужа… Чьи-то силуэты проступали за стеклом кабины, затянутой пленкой, кто-то смотрел на нее… хмурился… кивал… махал рукой… День все длился и длился, и ветер постепенно стихал, устав бессмысленно гонять песок над равниной, шорохи смолкали – и глухой стеной все ближе подступала тишина, ужасная тишина одиночества…
В какой-то момент Флоренс ощутила непривычную, тягучую боль в груди – что-то холодное сдавило сердце, намереваясь заставить его замолчать, и она сжалась на сиденье в недобром предчувствии. Но время шло, и сердце продолжало стучать, и она принялась дышать медленно и глубоко, прислушиваясь к себе. Дышать было тяжело, но боль как будто бы ушла, и место этой боли тут же заняла какая-то непонятная тоска… о непоправимой утрате…
Как будто оборвалась нить…
Не зная, что делать, как подавить, заглушить новую напасть, Флоренс вновь извлекла из кармана армейский батончик и, без раздумий сорвав обертку, съела его. Ничего этот батончик не решал… В очередной раз мысленно обратившись к Господу с горячей просьбой о помощи, она положила обертку на приборную панель и выбралась из кресла, привычно уже держась рукой за поясницу. Наружные шорохи полностью прекратились, и тишину нарушало только ее прерывистое дыхание. Флоренс чувствовала, что ей не хватает воздуха в тесной закрытой кабине, и как-то отстраненно удивилась, почему вообще не задохнулась здесь, под пленкой. Повернув голову, она обнаружила, что, оказывается, забравшись сюда, открыла клапан подачи дыхательной смеси из резервуара, которым был оснащен экскаватор, – но когда и как ей удалось это сделать, она абсолютно не помнила. Теперь же, судя по всему, резервуар опустел, и нужно было выбираться отсюда на свежий воздух, на простор. Она готова была отдать все, чтобы там, за дверью кабины, оказался земной простор, а не безлюдный, безжизненный берег высохшего марсианского океана…
Но, к сожалению, тот, кто управляет марионетками, вовсе не склонен к слишком частой демонстрации разных чудес, ибо подобная демонстрация порождала бы у марионеток всякие ненужные надежды…
