От реки отделяла его неширокая полоса зарослей, а далее на восток и юг шли, перемежаясь с урочищами, большие поляны. Когда-то росла на них трава вровень с брюхом коня, жарким цветом горели алые маки. Сейчас желтеет под ветром рожь, выбросило ветвистый колос крупное просо.
Этой весной не поскупились боги на дожди, не скупятся и на свет. Тепло, приветливо сияет в небе солнце, заметно отбеливает изо дня в день ржаные колосья. Наверно, недели через две выйдут поселяне с серпами в поле, и зазвенят здесь песни, от нивы к ниве, от покоса к покосу.
Хорошо сегодня в поле, и старейшина Доброгост не торопится под кровлю избы, тешит свое сердце серебряным перезвоном колосьев, теплым дыханием ветра. Семья у него немалая – есть кому и в поле жать, и в лес пойти, и на усадьбе управиться. Одних сыновей, как пальцев на руках. А невесток, а внуков… Когда-то, правда, род их был еще большим. Пока жил отец Борислав, держались вместе, а умер, каждому захотелось своей хаты, а с хатой – и своего поля. Один он, Доброгост, не изменяет прадедовским обычаям: все, что есть, принадлежит всему роду, все должны держаться рода. Потому отец Борислав и оставил его старейшиной, хранителем очага предков.
И сыновья смекалисты. Пять женатых уже, а живут мирно, и в мыслях у них нет покинуть отцовское жилье. В поле делать сейчас нечего, потому и послал всех в лес. Одни за скотиной присматривают, другие добывают из бортей мед. Этим летом пчелам много корма: вся опушка усеяна цветами, даже голова идет кругом от запахов душистых.
Домой старейшина добрался уже пополудни. Шел к усадьбе довольный, счастливый, а там ждала его неприятность: сыновья возвратились из лесу и учинили драку.
– Тьфу на вас! – крикнул старейшина, увидев, как братья, сбившись в кучу, скручивают кому-то руки.
Но ему никто не ответил. Жены бегали вокруг мужей и так громко кричали, что никто не услышал грозного голоса отца. Подойдя ближе, старик увидел, что одни женщины плакали, другие подбадривали мужей и огрызались на тех, кто им перечил, третьи оттаскивали дерущихся.
– Тьфу, говорю! – уже громыхнул Доброгост и стукнул палицей ближайшего забияку. – Вы что, взбесились, бездельники?
Братья сразу вскочили и, опустив головы, медленно отошли от связанного на земле Младана. А женщин как водой смыло, неведомо куда и подевались, услышав сердитый окрик отца. Одна Милана не испугалась. Всхлипывая, присела около Младана, вытирая на его лице грязь около ссадин.
Старейшина сурово и вопросительно поглядывал то на связанного сына, то на тех, что связали его.
– Вы что тут натворили? – спросил он старшего сына, стоявшего рядом и вытиравшего рукавом разбитый нос. – Зачем Младана связали?
– Драку затеял, – зло ответил сын.
– Драку?
Милана подняла на старика заплаканные глаза и, всхлипывая, заговорила:
– Не виноват он, батюшка! Клянусь богами, он не виноват!
Доброгост еще больше помрачнел.
– Тебя не спрашиваю, Милана. Иди в хату! И вы тоже! – грозно повел он очами на женщин, которые стали выглядывать из-за дверей, намереваясь вмешаться в разговор. – Да поживей! Займитесь своим делом!
Женщины испуганно попрятались за двери, а старейшина, помолчав, снова спросил старшего:
– Так что же все-таки стряслось, Стемид? – Говорю же вам, отец, Младан затеял драку, поднял руку на старшего брата.
– Из-за чего?
– Не понравилось, вишь, что его «княгиню» принуждают дело делать!
– Ты лучше скажи, какое дело, – не утерпел Младан. – Они все здесь насели на Милану, житья не дают!
Старейшина стоял молча, видимо, раздумывал, что делать, какое принять решение. Потом укоризненно взглянул на сыновей и промолвил, указывая на Младана:
– Развяжите его.
– Как? – удивился Стемид. – Он поднял руку на старшего брата, и вы прощаете его?
Доброгост неприязненно посмотрел на старшего сына.
– Тебе, Стемид, пора бы уж знать, когда и как чинят суд. Допрежь всего надо в спокойствии хорошенько обдумать то, что сделалось, а потом судить виновных.
Несколько дней в семье Доброгоста царило озлобленное молчание. Женщины боялись высказать вслух свое недовольство. Мужчины не хотели разговаривать с братом, который осмелился нарушить обычай предков. Молчал и Доброгост, пока не возвратились из леса соседи – старейшины Власт и Семиус. Тогда собрал он весь свой род под домашним кровом, усадил около себя соседей, сыновьям и невесткам повелел сесть на скамьях под стенами и, выждав, пока наступит тишина, сказал:
– Почтенные соседи, Власт и Семиус. В семье моей, а тем самым и в роду нашем, случилось негожее: сыновья мои, Стемид и Младан, нарушили мир и согласие под прадедовской кровлей. Вы, люди сторонние, будьте свидетелями, а заодно и советчиками на родовом суде.
Соседи медленно и согласно наклонили седые головы. Доброгост, помолчав, продолжал:
– Сын мой, Младан, ты первым нарушил обычай рода, подняв руку на старшего брата. Отвечай, почему ты это сделал? Какие злые духи толкнули тебя на тяжкую провинность?
Младан поднялся со скамьи, вышел на середину хаты.
– Простите меня, батько, и вы, соседи, старейшины всеми уважаемых родов. Негоже поступил я, но если правду говорить, то здесь и Стемид повинен.
– Говори о себе, – напомнил ему старейшина.
– В тот день, – продолжал Младан, – вернулись мы из леса довольно рано. Вижу, все невестки гуляют, а Миланы нет. «Где моя жена?» – спрашиваю у Мирославы, жены Стемида. А она отвечает: «На Десне, полотна белит». – «Сама?» – спрашиваю. «Да, сама», – ответила Мирослава. Не по сердцу пришлись мне ее речи. Однако я смолчал, не мешкая отправился к реке, чтобы помочь Милане. Не прошел и половины пути, вижу, сидит моя Милана на тропинке и плачет. Кинулся к ней, спрашиваю, что стряслось. А Милана еще пуще расплакалась, за слезами и слова не скажет. Глянул на ношу, чего там только нет: и полотна, и сорочки невесток и детей ихних. Из дому сухим могла она забрать все это, а потом, когда оно намокло, не только что нести, поднять не в силах Милана такую ношу. Несправедливо сделали невестки. Принес я домой полотна и белье, накинулся в сердцах на Мирославу и стал попрекать ее. Как старшей, ей так не должно поступать. Милана не раба им, чтоб помыкать ею где надо, где не надо. А Мирослава не из тех, чтобы смолчать, стала обзывать меня недостойными словами. Рассердился я и сказал, что пусть Мирослава как хочет, а Миланины руки больше не будут стирать ее белье.
– Ты говори так, как мне сказывал, – не утерпела Мирослава.
Старейшина грозно постучал палицей. Младан, выждав, продолжал:
– Тут подвернулся Стемид, услышал нашу ссору и заступился за жену. Да не словом заступился, а отшвырнул меня к двери с такой силой, что ударился я головой о косяк. Вот посмотрите, шишку ту и посейчас видать. Выходит, что не я Стемида, а он меня первым ударил. Не я на него поднял руку, а он на меня… – Младан замолчал, потирая шишку на голове.
Доброгост понял: Младан сказал все, что хотел, и повелел ему сесть.
– А ты что скажешь нам, Стемид? – обратился отец к старшему сыну. – Правда, что Мирослава твоя, как старшая, обижала Милану?
– То не обида, отец, – возразил Стемид. – Милана младше всех, и ей надлежит делать то, что скажут старшие.
– Даже если через силу? – сурово спросил старейшина Власт.
– Все то женская работа, – потупился Стемид, – она не могла быть ей не под силу.
– Как это – не могла? – гневно переспросил Младан. – Разве ты не видел, какой тяжелой была ноша?
– Младан! – оборвал Доброгост. – Ты свое сказал, теперь помолчи.
– Нет, отец, – смело поднялся Младан, – я не буду больше молчать. Коли нами здесь так помыкают, мы уйдем.
