— Брось язвить, — сказал жене доцент.
— Нет, не денег, — улыбнулся лейтенант. — Просто мы выпили по поводу послезавтрашней смерти.
— Каждый за свое? — полюбопытствовала Татьяна.
— Примерно. — Курчеву не хотелось порочить родственника. Он уже насовывал на себя шинель и торопился в «коробку». Времени было половина одиннадцатого.
— Заходите завтра, — сказал Крапивников. — Сегодня у меня шумно. Поговорить не удалось.
— Завтра — вряд ли. Завтра у меня многое решается, — ответил Борис.
— Что у тебя? — спросил доцент. Он примостился у печки, где прежде сидел художник.
— Прошение написал.
— Эх, не так действуете, лейтенант, — улыбнулся Крапивников. — Пропадет рапорт. Застрянет в нашей бюрмашине. В таких вопросах лучше на собственные силы рассчитывать. Мне лично известно около четырехсот честных способов демобилизации.
— Ну, завел! — скривился Бороздыка. Он уже стоял в дверях.
— Ничего, подождешь. Дай поучу молодого человека. Вы, Борис Кузьмич, холостой, так что для вас все подходит. Вот, скажем, способ первый. Вы пишете командиру вашей части: я, такой-то, возмущенный наглым разбоем французских колонизаторов, проливающих мужественную кровь вьетнамского народа, призываю всех офицеров нашего полка отдать в фонд сражающегося Вьетнама шесть месячных окладов.
— Браво, — сказал Серж. — Кащенко обеспечено.
— Да, не годится, — вздохнула Марьяна. Доцент молчал, словно его здесь не было.
— А без Кащенко ничего не выйдет, — улыбнулся Крапивников, несколько обескураженный слабостью произведенного эффекта. — Все четыреста способов через это учреждение. Без того — служить двадцать пять, как при Николае Палыче.
— А чего-нибудь другого нет? — спросил Курчев.
— Есть. Но тут вам придется ждать праздников, поскольку на послезавтра торжества не намечены. А вот перед первым мая вы приходите в зал, садитесь в первом ряду и поднимаете портреты Ленина и Сталина. Когда вас вызывают в «Смерш», вы с невинным видом отвечаете, что вас давно уже берет досада, почему это президиум сидит спиной к портретам. Вам жалко президиум и хотите, чтобы он тоже посмотрел на них.
— Ну, это уже не Кащенко, а Казань, — печально вздохнул Серж.
— Спасибо. Только меня уже и без того вызывают, — сказал Курчев. — Я написал Маленкову.
— Тогда понятно, — вздрогнул доцент, вспомнив, как ждал Ингу у Кутафьей башни.
— Что тебе, Лешенька, понятно? — не удержалась Марьяна. — Ты просто ему завидуешь. Знаете, — она, как в переплясе, развела руками, приглашая всех участвовать в изобличении мужа. — Смешно, но мой бывший супруг завидует Борьке. А, Алешенька?!
— Завидую, завидую.
— И не соглашайся, будто я дура. И так все видят. У Борьки — слог, у Борьки собственное соображение. А у тебя одни цитаты, а то, что между ними, такое дубовое, будто боишься, что развалится. Дуборез ты, Лешенька.
— Амплуа четвертое: Марьяна Сергеевна в роли государственного обвинителя, — раздраженно сказал доцент. — Идем, — кинул он Курчеву. — Мать уже успокоилась и спит давно.
— У меня переночует, — сказал Бороздыка требовательно и строго, словно ему поручено было оберегать лейтенанта.
— Пойдемте, — согласился Борис. — А ты, Лешка, с ней не разводись.
