Владимир Корнилов; “Демобилизация”; Роман

недолюбливала, но ведь это было давным-давно, а сейчас наступал высокий час смерти старой женщины, бестужевки и русской интеллигентки. Ему было приятно, что он, почти отверженный и загнанный, причастен к этой смерти и не боится ее, а блестящий доцент жмется к дверям и чувствует себя, как набедокуривший первоклашка в кабинете директора.
«Они накипь России. Они не настоящие, — подумал мгновенно о доценте и всем его клане. — Зря я на него неделю тратил. Он боится смерти, а стало быть — жизни».

— Хорошо, Варвара Терентьевна, — сказал своим четким, красивым и сейчас невероятно значительным голосом.

— Ингу… Ингу успокойте… Александрович… — с трудом выговорила старая женщина. Она вспомнила лишь отчество, но Бороздыке казалось, что серьезный, последний час смирил старуху с ним, Игорем Александровичем, и она назвала его по-простому, как крестьянка. Он гордо повернул голову и посмотрел на стоявшего у притолоки доцента. Тот, казалось, ощущал всю свою ничтожность, потому что лицо у него было каким-то опрокинутым, и он так улыбался Бороздыке, будто просил у него подсказки или шпаргалки.

«То-то…» — удовлетворенно вскинул птичью голову Игорь Александрович. Но вдруг старуха вскрикнула, посерела, лицо ее передернулось и похожая на чепец подушка отделилась от редких, будто подсиненных волос.

— Мама… Коля… Коленька… Сударь… — закричала страшным гортанным криком, и каким-то странным наитием Бороздыка догадался, что старуха провалилась в прошлое, ничего вокруг не видит — ни его, Игоря Александровича, ни тем более доцента Сеничкина, и вдруг, словно та самая бомба, которая перевернула царскую карету и убила казака и возницу, взорвалась в ее чахлой, ребристой груди, и старуха с отвислой челюстью и застывшими острыми глазами уронила голову на смятую дряблую подушку.

— Отходит, — зашептала Полина.

— Прекрасная смерть, — дрожащими губами выговорил Игорь Александрович, хотя ничего прекрасного в лице старой женщины не было.

— Наверно, нужно укол… — пролепетал доцент.

Полина и Бороздыка неодобрительно повернули к нему лица, и он, покраснев, вышел из комнатки.

23

— Где ты их берешь? — спросил Гришка, когда Курчев, весь просвистанный ночным ветром и раздрызганный мыслями о заработке и будущей женатой жизни, ввалился в конюшню.

— Сами приходят. Да выключи ты эту бодягу! — рассердился и хлопнул крышкой патефона.

В ожидании хозяина гость уже несколько раз ставил Ингину пластинку и как раз сейчас в такт надрывному мужскому голосу дирижировал вилкой с насаженным куском любительской колбасы.

— А чего тогда держишь? Хреново гостя встречаешь.

— Ничего не хреново, — мрачно сказал Борис, открыл шкаф и вынул две чистые простыни и наволочку. — На вот, располагайся. А матрас я заберу.

Он стащил с тахты свое белье и полосатый армейский матрас, оставив гостю подушку и синее одеяло.

— Стол освободи.

— Вместе поместились бы, — робко хмыкнул тот, перекладывая газету с едой на одеяло.

— С тобой — нет, — усмехнулся Курчев и толкнул стол в угол между стеной и дверью. Расставив верхнюю крышку, он покрыл стол ватным матрасом и бросил на него шинель.

— Может, отметим? — кивнул Гришка на непочатую бутылку петровской водки.

— Завтра. Поздно уже. Разберешься в коридоре? — кивнул на дверь.

— Да, везунчик, — сказал Гришка, снимая пиджак и развязывая галстук. — И чего они к тебе липнут? Рыло у тебя не больно, да и вообще ты вроде ухажер так себе.

— А я не бегаю за ними, — усмехнулся Курчев, влезая на стол. — Свет гасить?

— Сейчас. Чудно у тебя тут. Как в больнице. Других обоев не нашел?

— Были. Вальке Карпенко отдал.