— Ух ты! Приходила?
— Ага. Эти поклеила, а другие забрала. У Севки Забродина, говорит, ремонт организует.
— И ты отпустил?
— А куда ее?
— Олух ты! Да она, ставлю три сотни против червонца — за инженера не пойдет. Она по тебе сохнет. Или с ним за обоями приходила?
Курчев не ответил, погасил свет и накрылся шинелью. — Дурень ты, Борька, — продолжал во тьме шамкать гость. — Эта вот, что сейчас ушла, хороша, спорить не буду. Но это не для тебя, парень. Эта побалуется с тобой и айда — за кого-нибудь своего выскочит. А тебе надо…
— Да заткнись ты, а то подушку заберу, — сказал Курчев, подтаскивая матрас к стене и заворачивая некоторым подобием подушки, отчего ноги скользнули по холодной клеенке. — А, хрен с тобой! Выпьем. Все-таки ты приехал, — сказал Борис и зажег свет.
«Все равно не усну. Проваляюсь бестолку. А так надеремся, просплю до двенадцати, а там позвоню», — подумал, разливая на табурете принесенную Гришкой бутылку петровской. — Давно бы так. А то жмешься, — прошамкал Новосельнов.
24 Инга, устало обрадовавшись, что лейтенант не ждет ее под фонарем, поднялась на полмарша и отперла входную дверь. Но еще не войдя в прихожую, она увидела в ней свет и сваленные на сундуке мужские пальто (одно из которых — сеничкинское — она тотчас узнала) и потому в растерянности остановилась у двери, забыв вытащить ключ. Двери в ее комнату были притворены, а в родительскую — распахнуты. «Алексей Васильевич… Почему Алексей Васильевич? Вот некстати. Я с ног валюсь», — как во сне рассуждала Инга, понимая, что находится в каком-то полубредовом состоянии, когда все невероятное кажется простым и возможным. «И Бороздыка здесь», — подумала, подымая с сундука оба пальто и пристраивая их на вешалке. — Хоть в милицию второй раз звони. Пусть сыщут! — вдруг громко, зевая, сказала Полина и вышла в коридор.
— Ты? — испуганно, словно не надеялась увидеть живой, уставилась на Ингу.
— Ну, я…
— Ой, девка. Дура ты моя, — обняла ее, неприятно пачкая Ингину щеку слезами и густой помадой. — Дура… Где ходила?.. Тетка-то померла.
— Погоди, не сразу. Остынь маленько, — снова обняла пытавшуюся вырваться Ингу.
— Подождите. Правда, — тихо сказал доцент, выходя в коридор и расстегивая на Инге выворотку.
Инга покорно села на сундук, опустила голову, потом тут же подняла и злобно посмотрела на вышедшего в коридор следом за Сеничкиным Бороздыку: «А этому что надо? Как ворон… Ворон…» — чуть не сказала вслух. О смерти Вавы она старалась не думать, хотя сразу поверила, что та умерла. Просто в теле накопились усталость, растерянность и недовольство собой, и все это надо было немедленно на кого-то выплеснуть. И Игорь Александрович явился прямо-таки по заказу. — Ворон… Гад… Все унюхивает, — шептала, нервно стуча закрытой мягкой туфлей по кованому сундуку. Бороздыка был ей так же омерзителен, как она себе самой.
«Надо встать и пойти в комнату. Надо позвонить по 06 — дать телеграмму в Кисловодск. Надо «скорую», нет, уже не «скорую», а что?.. Морг, кажется…» — меж тем крутилось в мозгу. «А вдруг Вава не умерла?» — подумала наконец и тут же окончательно стала ненавистна себе. Ее снова обняло то самое нехорошее, стыдное состояние, которое не раз посещало ее раньше, и, наверно, еще чаще посещало мать, Татьяну Федоровну: это был страх, что Вава умрет не сразу, а долго будет болеть и, что еще безнадежнее, с ней может случиться инсульт, паралич, — и жизнь в доме станет бесконечным кошмаром. — Ты только чуть не поспела. Полчаса всего, — успокаивающе бормотала Полина, не снимая рук с Ингиных плеч.
— Даже меньше, — кивнул Бороздыка, который все еще чувствовал себя причастным к этой прекрасной смерти.
— В сознании была, — бормотала Полина.
