Владимир Корнилов; “Демобилизация”; Роман

боится заразы. А ангина была страшной. Казалось, еще немного, нарывы кляпом заткнут горло и задохнешься. Надо было полоскать горло, но чуть Борис набирал в рот теплой соленой воды и закидывал голову, все вокруг начинало кружиться и он, слабея, валился на подушку.
Пищи, слава Богу, не принимал, а мочиться его выводили на крыльцо летчик или Федька, когда вокруг в поселке было пустовато и давали нюхать одеколону, потому что несколько раз Курчев терял сознание.
Так тянулось до воскресенья, когда днем температура вдруг слезла до тридцати шести и шести, захотелось жрать и разговаривать. Солнце обложило все окна, во всяком случае наледь на них блестела. Офицеры разъехались кто куда и в комнате никого, кроме Федьки, не было. Курчев поглядел на его худую птичью голову со взъерошенной шевелюрой и впервые за три дня улыбнулся:

— Борща охота.

Федька в незастегнутом кителе сидел за столом. Он оторвал голову от книги, поглядел на будильник (свои часы давно пропил) и, почесав затылок, вылез из-за стола.

— Волхов, — крикнул в коридор. — Пошли кого-нибудь в камбуз. Пусть лазаретному принесут.

— Ладно, — послышался голос Волхова и стук подкованных, грубых неофицерских сапог. По-видимому, парторг собирался идти запитываться.

— Доставят, — сказал Федька, возвращаясь. — Смотри, здорово как! Хоть наизусть учи! — снова склонился над книгой (он читал «Воскресение» Толстого) и с удовольствием продекламировал цитату об армейской службе.

— Что, раньше не знал? — охладил его восторг Курчев. — У нас в батарее все это переписывали.

— И они разрешают такое?!

— Толстого не запретишь.

— А ты не того… от температуры? — пошевелил пальцем у своего виска… — Живых запрещают, а мертвого — тьфу, пустяков пара… Да, да, знаю, — толкнул ладонью по воздуху, будто отбивал возражения Бориса. — Срывание масок… Читал. Грамотный. Только б все равно не печатал. Где маски срывает, оставлял, а это, — он ткнул в прочитанную цитату, — заклеивал.

— Тогда бы уж точно читали.

— Да ну тебя, — засмеялся Федька. — Запретить можно. «Швейка» ведь запрещают.

— Не запрещают, а просто не издавали давно. А старое издание не сохранилось.

— Да ну тебя, — засмеялся Федька. — Ну, как с рефератом? Братан одобрил?

— Уехал он, — помрачнел Борис.

— Я поглядел, — кивнул Федька на курчевскую тумбочку, куда тот в среду переложил из чемодана папку с третьим экземпляром. — Там конца нет, но в общем понятно, куда гнешь. Пишешь толково, а в целом не годится. И потом, для аспирантуры не подойдет. Отвлеченно слишком. Цитат мало. Больше цитат надо. А то одного Толстого пихаешь. Толстой — что? Писатель, — с напускным презрением скривился Федька, словно минуту назад декламировал не из «Воскресения». — У тебя же не про литературу. А про серьезное надо либо так писать, чтоб на стипендию зачислили, либо уж во всю дуть и не в тумбочку прятать. А у тебя — ни туда, ни сюда. И туману напустил. Фурштадтский солдат. Обозник. То в воздух пуляешь из-за него, то бумагу изводишь.

Курчев улыбнулся. Было приятно, что, оказывается, и в жизни поступает, как на бумаге. Он об этом как-то не думал.

— Да нет, смешного мало, — тоже почему-то улыбнулся Федька. — Ведь я не спорю. Соображалка у тебя работает, только не оттуда начинаешь. Ну, какой дурак начнет отсчет от бездельника и на бездельнике все общество построит?!

— Не о бездельнике речь.

— Слабосильный все одно, что бездельник. А кто взял палку, тот и начальник. Сам знаешь…

— И все-таки все валилось, когда слабосильный кончал вкалывать. Вон и их прошлый год из-за этого распустили, — махнул Борис рукой на окно, выходившее в сторону стройбата и бывшего лагеря.

— Это не потому.

— Нет, потому самому. Тебя еще не было — в прошлом ноябре, уже шкафы мои завезли, к монтажу подбирались, — и вдруг — бах! — шкафы назад потащили, лак-муар покарябали и