Владимир Корнилов; “Демобилизация”; Роман

стенку погнули. Оказывается — нате вам! — грунтовые воды вышли. Представляешь, температура в бункере должна быть постоянной. На пол градуса в сторону — и уже режим ламп другой. А тут тебе воды в грунте. Ну, пригнали солдат с пневматическими молотками. Дыр-дыр — весь бетон исковыряли. Потом через антенный выход воду выкачали. И надолго ли? А все потому, что заключенные строили.

— Гражданские работают не лучше.

— Все ж таки… Нет, все на распоследнем слабо-сильнике держится. Из-за него рабский строй пал.

— И капитализм пришел?

— Нет, капитализм не из-за него. Капитализм из-за лихости и жадности не отсталых, а самых первых, самых ловких и сильных. А в моем фурштадтнике какая лихость или сила? И жадничать ему не от чего…

— Значит, капитализм начальство придумало?

— Подпольное начальство. А вообще точных границ между капитализмом и средними веками (или как там — феодальным строем), по-моему, не было. Все это в учебниках насочиняли. А в жизни, как всегда, винегрет сплошной.

— Это — согласен, — кивнул Федька. — Только не верю, что из-за последнего засранца все меняется. А то, что у нас лагеря разогнали — тут причина другая. Это политика. Кто-то кого-то подсидеть хочет.

— Так ведь всё — политика.

— Нет, тут счеты. Раз Берию съели, так и лагеря его туда же.

— Лагеря потрясли раньше.

— То уголовные. А теперь и политиков потихоньку отпускают. Это не из-за производства, хотя, согласен, зэки много не наработают. Только и на производстве груши околачивают…

Вошел посыльный с горкой оловянной посуды.

— Вам тоже, товарищ младший лейтенант, — обратился он к Федьке, ставя миски на стол. — Буфетчица в город уехала.

— Ладно, погуляй пока, — сказал Павлов. Ему не хотелось прерывать интересный разговор, но Курчев уже, приподнявшись, взял со стола миску с остывающим картофельным супом и стал жадно хлебать.

— Открытка вам, товарищ лейтенант, — вдруг вспомнил посыльный. Не хотелось на мороз, и еще он надеялся стрельнуть у офицеров хорошего курева.

Махорка осточертела, а на папиросы денег не хватало. Солдаты ждали марта, когда кончатся вычеты за заем и хоть на два месяца вздохнешь и подымишь по- человечески.
Он протянул Курчеву Ингину праздничную открытку с женщиной в косынке и большой восьмеркой.
Борис опустил миску на пол, схватил открытку, прочел раз, второй, третий — и в минуту выучил наизусть.

— Хорошее? — спросил Федька, лениво ворочая ложкой.

— Да нет, так… — засмеялся Курчев и снова поглядел в открытку. — Второе сам съешь, — кивнул посыльному. — Больше не хочу.

У него действительно пропал аппетит и он толкнул по полу миску с недоеденным супом. Посыльный, не заставляя себя просить дважды, присел на Гришкину пустую койку, достал из левого сапога наколотую инициалами ложку и стал быстро работать перловую кашу с мясом. Порция, наложенная поваром для офицеров, была побольше и мясо в ней попадалось чаще. Посыльный это сразу заметил и от солдатской обиды каша показалась ему жутко аппетитной.

— Папиросы есть? — спросил Курчев Федьку, отрываясь от праздничной открытки. — Дай ему.

Федька отодвинул свою миску с почти нетронутым супом, достал смятую пачку «Прибоя» и, щелкнув по ней, пустил по столу. Посыльный вытащил две папиросы, оставив последнюю, сломанную.

— Здравствуйте, товарищи! — раздался голос откуда-то с потолка. Курчев остался лежать. Федька поднялся в наброшенном на плечи кителе, а посыльный вскочил и замер с кашей в руке.

— Вольно, — брезгливо сказал Ращупкин. — Приятного аппетита.

— Пшел, — прошипел Федька. Посыльный поднял с пола курчевскую миску и, схватив свою с кашей, юркнул в дверь.