— Четвертый день не ест, — мотнул Федька головой в сторону Курчева. — Так чтоб не пропадало…
— Ладно, — усмехнулся Ращупкин, садясь к печке. — Если б только это. А то у вас хлев, а в хлеву — свинство и панибратство. Сходят фурункулы?
— Не торопятся, — улыбнулся Федька и с миской каши вышел на кухню. При подполковнике ложка в рот не шла.
— Очухались, Курчев? — усмехнулся комполка.
Борис не ответил и только под шинелями пожал плечами. Он не знал, к чему относится вопрос — к ангине или стрельбе в небо. — Везет вам, а то бы взводным походили, — снова неизвестно чему улыбнулся Ращупкин.
Курчев опять сжался под шинелями и открытка упала на пол. Он вытянул руку, пошарил по полу, нашел открытку и засунул под подушку. — Выкрутились, — повторил Ращупкин. Он видел, что лейтенанту не по себе и что воровской жест с открыткой тоже что-то означает. Ему жаль было офицера, но как часто уже случалось, слова не слушались подполковника и он говорил вовсе не то, что собирался, и обижал людей, с которыми хотел быть добрым и внимательным.
13 Сегодня, в воскресенье, подполковник особенно томился, потому что заняться было нечем. Почти весь личный состав под командой четырех офицеров и замполита Колпикова отпущен был в райцентр на просмотр кинофильма. Сидеть дома с женой было тошно. Главный инженер наверняка бабится со своей красавицей-супругой, да и без дела и без зову вваливаться в чужой дом неловко. Пить на другой день после субботней пьянки не хотелось. Да и пить было не с кем. Идти к докторше в отсутствие мужа тоже нехорошо. Изводя себя самоанализом, подполковник с утра заперся в служебном кабинете, вытащил лист бумаги, разделил продольной чертой надвое и стал писать: справа — достоинства Марьяны, слева — недостатки. Константин Романович не жалел ни себя, ни лихой прокурорши, старался быть сколько возможно циничным, но ничего толкового из этого не вышло. Только расстраивал себя. Голова разболелась. Зазвонил телефон. Он ответил жене: — Да, Маша. Занят. Погоди.
Но писать дальше не стал и сжег бумагу над пепельницей. Расплеваться с Марьяной было не просто, особенно в воскресенье. Но душа болела и хотелось с кем-нибудь поделиться, если не болью, то хоть общими соображениями по поводу несчастной любви и ее печальных последствий. Единственным годным для такого разговора человеческим существом в полку была врачиха, и Ращупкин, надеясь, что она у заболевшего техника, побрел к курчевскому домику, решив, что если врачихи у Курчева нет, все равно посидит у больного и потолкует о женщинах. Курчев знает эту гражданскую публику. Все-таки кончил институт и потом у него какие-то родственники в ученом и чиновном мире. То, что Курчев даже в некотором родстве с Марьяной, Ращупкин предположить не мог. Сидя у слабо нагретой печки, он глядел на сжавшегося больного, хотел сказать: «Брось, парень. Мне самому хреново», но вместо этого спросил: — Ну, как? Осознали, Курчев? Курчев по-прежнему молчал.
— Ладно, не мучайтесь. Лечат хоть вас хорошо? Ирина Леонидовна заходит?
— Да, — кивнул Борис. — Хорошая женщина.
— Очень, — обрадовался Ращупкин.
— Разрешите, товарищ подполковник, — влез в дверь Федька и, не ожидая ответа, прошел мимо Ращупкина, сел за стол и открыл своего Толстого.
— Что там у вас начеркано? — спросил комполка.
Он взял грязно-серый, похожий на учебник том огоньковского издания и стал читать вслух там, где стояли четыре чернильных восклицательных знака: «Военная служба вообще развращает людей, ставя поступающих в нее в условия совершенной праздности, то есть отсутствия разумного и полезного труда, и освобождая их от общих человеческих обязанностей, взамен которых выставляет только условную честь полка, мундира, знамени и, с одной стороны, безграничную власть над людьми, а с другой — рабскую покорность высшим себя начальникам». Он прочел абзац четко, без всякого выражения, как штабной циркуляр, и отложив книгу, уставился на Федьку. — Так. Понятно. И что вы хотите доказать?
— Ничего, — ответил Федька, снова беря книгу в руки.
— Это о царской армии, — твердо, словно исключал возможность всяческой насмешки, сказал Ращупкин.
