Владимир Корнилов; “Каменщик, каменщик…”; Роман

— Вы меня не поняли, — смутился старик. — Я весьма сочувствую вашей будущей родине. Воссоединить народ спустя двадцать веков — это подвиг. Но вот что меня тревожит: те же двадцать столетий мир почти сплошь пребывал христианским. А евреи, стремясь сохранить свою религию и свою самобытность, естественно, прошли мимо…

— Христианство одно из ответвлений иудаизма! — перебил старика Марк.

— Вряд ли. Но если даже так, то ответвление стало магистралью, и, отринув христианство, теряешь две тысячи лет духовного опыта. Я не так ортодоксален, как мой зять, — кивнул старик на Токарева, — но все ориентиры, все эталоны добра и зла у меня да и, наверное, у вас — христианские. А в Израиле, действительно государстве-чуде, возведенном на крови погромов, на пепле освенцимов и на ненависти всех антисемитов, боюсь, вам будет недоставать Спасителя.

— А мы Его забывать не собираемся, — сказала молодая женщина.

— Э нет, — усмехнулся живчик. — Чего уж нет, того нет… Без иудаизма как слепишь немецких, африканских, бухарских, грузинских и еще наших российских пришельцев? Вокруг сто миллионов арабов плюс заковыка с нефтью. Так что против зеленого знамени Ислама поднимай белое с шестиконечной звездой! А Христу, хоть Он оттуда родом, через две тысячи лет нету места в Иудее.

— Вы совершенно не правы. Израиль — демократическая страна, — разнервничался Марк. — При демократии все возможно. Даже иудо-христианство. Я знаю таких.

— Смотри, все-то у них есть, — подивился симулянт.

Корпулентный мужчина, видимо, хотел что-то добавить, но вдруг побледнел, приподнялся на кровати и сорвал со спинки шерстяной, в косую клетку, халат.

— Ты что? Тебе ж нельзя! — удивился симулянт, но корпулентный лишь махнул рукой и выбежал из палаты.

— Доспорились… Довели мужика… — зевнул симулянт.

— А ты бы судно ему поднес, если жалостливый, — сказал живчик.

— Он при девчонке не станет…

— Позовите его. Я выйду, — предложила Ленусь.

„Мелочи больничной жизни… Как же Пашет, когда лежал, обходился? Ни я, ни Маша санитаркам рублей не совали. При своей деликатности, наверное, страдал, бедняга…' — подумал Токарев и робко взглянул на тестя. Тот лежал вполне отрешенно.
Вдруг распахнулась дверь, и форвард втащил в палату внука прасола. Тот в распахнувшемся халате стал как-то тощей и ниже ростом.

— Х-хы, х-хы, — дышал он часто, и его „х-хы' походило на стон.

„Раз, два, три…' — стал зачем-то считать Григорий Яковлевич. Секундная стрелка на ручных часах пропрыгала четверть круга, когда корпулентный прохрипел в девятый раз.
„Почти, как пульс…' — подумал Токарев.

— Да не пугайся! Главное, не дрейфь, — Филипп Семенович подошел к койке корпулентного, но тот словно его не слышал и не то стонал, не то всхлипывал.

„Шесть… восемь… двенадцать…' — продолжал считать Токарев. Получалось сорок восемь вздохов в минуту. Теперь они напоминали бульканье, будто в легкие корпулентному набуровили воды.

— Его мутит. Подставьте судно, — сказал живчик, но симулянт отвернулся к окну, а форвард распластался на своей кровати. Видимо, и его прихватило.

— Отвернитесь, деточка. Я займусь Аникой-воином, — подмигнул живчик жене Марка и достал из-под койки фаянсовый подсов. — Смелей, паря. Два пальца в пасть и разом… Э, да ты уже зеленый… Ну, мигом кто-нибудь за врачом!

Жена Марка выскочила в коридор и вернулась с заполошной докторицей. Та, отогнав живчика, села на койку корпулентного и стала измерять ему давление.

— Да он захлебнется! — сказал Филипп Семенович.

— Не учите. Вы мешаете… — Врачиха покраснела. Она никак не могла пристроить к аппарату Рива-роччи грушу, из которой выпадал резиновый шланг.

— Позовите сестру. Пусть принесет историю болезни! — крикнула врачиха. Голос у нее был растерянный.

Ночная сестра, лихая бабенка с богатым и почти неприкрытым бюстом, видимо, успела клюкнуть, но, не подавая виду, бегала расторопно. Тут же принесла большой шприц и всадила корпулентному в ягодицу.

— Легче тебе, миленький? — спросила на удивление ласково.