— Не хочется. Устала.
Она ушла, а я выглотал обе, не закусывая. Нечем было.
9
На другой день с головной болью продолжал писать вид из окна. В поселок понаехало горожан в ярких нейлоновых куртках, вязаных шапках, и, пробегая мимо, они мне то и дело пачкали снег. Солнце на снегу выходило неплохо. Унылое зеленоватое солнце на унылом зеленоватом снегу. Забор за утоптанным снегом получался чересчур бурым, словно была не зима, а долгая мокрая осень. Я провозился до обеда. В раздевалке Лера, присев на корточки, укутывала своего детеныша в платок, кроличью шубку и шерстяной капор. Этот платок и шубка напомнили мне эвакуацию. Я тоже ходил на Урале перевязанным, только платок был поверх пальто. Мне стало неловко перед мальчишкой, и я вернулся в коттедж мучиться с забором.
Когда стемнело, спустился к морю, но прошагал всего километра два, чтобы не проморгать ужин. За моим столом сидели Виталька и его незапоминающаяся жена, а за длинным — Варвара со взрослым сыном и Лера без своего детеныша. У Витальки и его жены был вид усталый, а у Варвары — чересчур семейный. Она все перекладывала со своей тарелки сыну и еще подзывала подавальщицу, прося добавки. В Лерино лицо я не вглядывался, но по тому, как сидела, как держала вилку и как однажды, тряхнув головой, перекинула косую прядь, чувствовал, что ничего особенно скверного с ней не случилось.
Как всегда, быстро поев, я вышел в предбанник, и тут она меня нагнала.
— Куда пойдем? — спросила так, словно вчера не отталкивала меня на темной аллее, а потом в коттедже. — В соседнем поселке французский фильм. Только давайте пешком...
Она опять сунула ладонь в мой карман, и мы двинулись бодро, словно были совсем юными, дружили с детства и во всем доверяли друг другу.
— Мои уехали, — вздохнула она, и ее пальцы, освободясь от перчатки, переплелись с моими.
Мы ведь не дети, хотел сказать, но вместо этого спросил, давно ли она замужем.
— С пятого курса... Но чуть на первом не выскочила...
— Родители не пустили?
— Нет, просто слишком красивым был. Испугалась...
— А на пятом расхрабрились?
— Этот другой. Очень верный. Настоящий.
Мне показалось, она заклинает себя.
— Очень настоящий. Только все время молчит.
— Не нравится, что вы здесь?
— Да, и здесь, и в институте...
Значит, он молчит, а она замерзает... А мне как быть?
Мы вошли в поселок в начале десятого. Никаких сеансов уже не было, оставался ресторан. В зале сидело несколько флотских офицеров с женами (или дамами?), несколько жлобов с девахами и несколько пар из профсоюзных санаториев. Лера была лучше всех, но на нее даже не оглянулись. Оркестр — электрическое трио — казался сонным. То и дело скрывался за желтым шелковым занавесом, и тогда кто- нибудь из официантов включал телевизор. Показывали новогоднюю чушь.
Официантов было больше, чем ужинающих. Наверно, стажировались. Вполне приличные парни. Один, правда, успел оплешиветь, но зато сразу подлетел с меню, словно я уже выложил чаевые, и тотчас все принес.
Под электрическую музыку плыли, тесно обнявшись. Но уже я однажды сорвался на ресторанных танцах, потому налегал на гурджаани.
Мы сидели до конца, до последнего электрического вальса, потом прошли по спящему поселку до станции и еще долго ждали поезда. На платформе дуло. Лера грела обе руки в моих карманах, не пугаясь пассажиров. То ли захмелела, то ли впрямь была с вывертом.
Мы остались в тамбуре, и вдруг она положила руки мне на плечи. Но, когда потянулся к ней, руки сразу ожелезнели.
Фу-ты ну-ты... Я отстранился. Тотчас ее руки ослабели, и она погладила меня по щеке.
(Зачем помню мелочи? Меня всегда раздражала неполнота близости. Но все якутские месяцы в палатке перед сном прокручивал в мозгу эти дурацкие подробности, и они вытравились в памяти, как на цинке.)
10
На другое утро возле столовой она схватила меня за руку и вновь спросила, куда пойдем.
Мы спустились к морю. Погода была дрянная. С ночи пошел дождь, потом опять снег, а сейчас, в десятом часу, валил снег с дождем. Не то что торчать на берегу, даже гулять по шоссе было безумием. Зато на берегу никого не было. Она вяло сопротивлялась, ее губы скользнули по моим и уткнулись мне в шею.
— Пошли, — шепнул, — в коттедж.
Она помотала головой:
— Не могу. Тут все свои...
— Пошли, и я уеду.
— Тогда мне станет плохо, — ответила без голоса, словно говорила с Богом или с совестью.
Я ее пожалел. Порядочным женщинам всегда трудно.
— Тогда пошли куда хочешь. Ресторан — с двенадцати, кино — с трех. А лучше бы в коттедж.
— Не могу. Понимаешь?
Я понимал, но от этого было не легче.
— Поехали на озеро. Давно там не была.
Мы сели в автобус, потом в другой. Ничего красивого на озере не было: черная вода и на ней снег с дождем. Лерины сапоги побелели.
— Простудишься, — сказал я.
— Наверное. Горло у меня плохое. Муж вообще хочет, чтобы ушла из института.
— Неужели могла бы сидеть дома? Для кого бы тогда надевала брюки, свитера и все другое? Ты бы померла с тоски...
Я подумал о Томке. Та бы кровью харкала, но со службы не ушла!
— Не померла бы, — нахмурилась Лера. — Но не будем про это. Хорошо? У меня все отлично. Прекрасный сын. Муж настоящий. И работа замечательная. Меня в институте любят...
— Еще бы...
А то я готов был расхлюпаться и предложить, чтоб она сидела у меня дома и надевала сапоги и свитера только для меня.
Мы добрались до автобуса и благополучно приземлились на втором этаже ресторана, к которому я уже начал привыкать, как интеллигентные пьяницы к коньяку. Но, когда рассчитался с официантом, заметил, что в кошельке всего одна красная. За углом из переговорной позвонил профессору.
— Телеграфом, и сколько можете! — бухнул с инфантильным нахальством.
— Что произошло? — полюбопытствовал профессор.
— Тщетные усилия любви.
— Как знаете... Выслать недолго, но ведь вы отправились за будущим, а катитесь в прошлое.
Любил старикан говорить красиво!
Назад шли пешком. Стало скользко. Мы поминутно целовались, но с опаской, словно от поцелуев могли родиться дети.
11
На другой день решил: баста! Пытался работать, но снова что-то стряслось с глазами. Я глядел на картон с бурым забором и уже не находил в нем никаких изъянов. Наконец влез на подоконник и стал
