– Останешься жив, – продолжил Кимир, – так и Сфинкс говорил Эдипу. У тебя в кулаке кузнечик, мой господин.
В пыль под ногами предсказателя, тяжело звякнув, шлепнулся кошелек. Кимир улыбнулся и мысленно вытер пот со лба – по счастью, цари предсказуемы, а кузнечика поймать проще, чем лягушонка или птенца.
– Ты пришел узнать свое будущее, повелитель? Ждут ли тебя победы на поле брани и успехи в мирных делах, кто из родичей плетет сети коварного заговора, какой союз будет прочен, принесет ли сына возлюбленная с волосами цвета заката…
На слове «сына» Кимир услышал вздох и понял, что угадал. Остальное было делом техники.
Первый рассветный соловей уже пробовал голос, а прорицатель всё еще заливался бойкой птахой, предвещая всевозможное процветание и благоденствие. Его собеседник слушал жадно и торопливо, слова словно бы насыщали, успокаивали его. Наконец, когда Кимир стал сбиваться, теряя голос, царь спросил о награде. Успевший ощупать и взвесить на ладони кошелек с золотом прорицатель воззвал к милосердию повелителя и пожаловался на свирепые угрозы властелина Милета.
– Хорошо, – пообещал царь, – пока я правлю, ни смертный, ни бессмертный не смогут причинить тебе вред. Будь благословен и прощай.
Кимир потянулся было поцеловать руку благодетелю, но вдруг почувствовал, что стоит один на дороге подле развалин старого храма. История была странной, но прорицатель привык – с ним всегда происходили необычные вещи.
«Хорошо-то как, – подумал он. – Слава Зевсу, золотых хватит на пару лет сытой, спокойной жизни. Снять домик в Афинах, купить раба. Или рабыню…»
«Хорошо-то как, – восхитился милитенский разбойник, что по большой нужде присел за лавровым деревом и ненароком подслушал весь разговор прорицателя с важным господином. – Добыча жирная, а зубов у нее нет. Прикопать слепыша под кустом – и не хватятся».
«Хорошо-то как, – размышлял за обедом староста из соседней деревни. – Разом избавились и от голода и от больного зуба. Борясь с вором, слепой прорицатель орал так, что и мертвый услышал бы. А живые крестьяне, у которых искомый вор утащил не одну овцу, сочли страшным грехом не вступиться за бедного старца. И кошель золотых – неплохая цена за жизнь».
«Хорошо-то как, – улыбалась за ужином мудрая ясновидящая-пифия. – Зевс с Олимпа наконец-то спустился, сколько лет в облаках просидел безвылазно. Глядишь, покроется новенькой позолотой железный век».
«Хорошо-то как, – потянулась в постели любвеобильная Олимпиада, супруга царя Македонии, прочитав письмо от подруги-жрицы. – Если спросят теперь, почему у чернявого папы родился рыжий сын, я скажу им про некое божество, которому отдалась ночью в храме».
«Хорошо-то как – правду прозрел провидец, – думал довольный Зевс, правя огненной колесницей. – Кризис в божьей семье – дело временное, Гера станет добрей, Посейдон сам захочет мира. Через пару олимпиад замутим небольшую войну, чтобы кровь веселее бежала в жилах. От бессилия непременно излечит корень этого, как его… в общем, травки из дальних стран. Закажу Гермесу, пусть ищет. А мы героя родим, новенького, отважного…»
«Хорошо-то как, – почесал в затылке шутник Психопомп и взглянул в опустевшее небо. – Смертные сплошь слепы и готовы сделать былью любую сказку – только соври красиво. А вот суеверного бога впервые вижу».
«Упаси меня Зевс от всяких благословений», – вздохнул прорицатель Кимир, бредя поутру из гостеприимной деревни. Болели отбитые бока, под слепым глазом ощутимо набухал синяк, в давешнем кошельке сиротливо перекатывалась одна-единственная драхма. И мысли двигались как-то странно. Ритмично, словно удары весел о волны Эгейского моря, чеканно как профили древних царей на старинных монетах, велеречиво и пафосно. «Тени героев, бряцая оружием, выступили из тьмы Аида… как бы это сказать? Ярость? Гнев? Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына, грозный, который ахеянам тысячи бедствий соделал…» Кимир остановился и почесал в затылке заостренным концом посоха. «Кажется, мне пора менять имя!»
Владимир Аренев
Белая Госпожа
Светлой памяти талантливого ученого и переводчика Николая Горелова. Если бы не его книги, эта повесть никогда не была бы написана.
Когда год истаивает багряной свечой, когда долгими глухими ночами ветер-душегуб стучится в ставни и лишает вас сна, когда вся работа по хозяйству выполнена, дети наконец успокоились, и уже не так болит спина, и вы лежите на лавке, глядя в потолок, – что остается? Только сказки. Вы рассказываете их друг другу, верные (или не очень) муж и жена, и сказки ваши совсем не похожи на те, которыми вы убаюкиваете малышей.
Впрочем, они тоже слушают сейчас: затаив дыхание, боясь шелохнуться. Они верят в эти древние истории – и вы когда-то тоже верили и тоже понимали, что за ними таятся подлинные судьбы и подлинные трагедии; поэтому теперь вы теснее прижимаетесь друг к другу, а за окном – ветер, ночь, луна. Никто и ничто не заставит здравомыслящего человека в такую ночь выйти за порог. Никто и ничто.
Но мысленно – перешагните черту, углубитесь в лес – смотрите, слушайте! Поляна, озаренная неясным светом фонаря. Пожилой, уже под сорок, мужчина, упрямо роющий могилу. Рядом, на запятнанном грязью зеленом плаще – тело ослепительно-белой женщины. «Госпожа», вот как вы назвали бы ее. Госпожа лежит бездыханная, хотя на первый взгляд кажется: всего лишь спит. Ее волосы сверкают золотым водопадом. Глаза госпожи закрыты, на поясе алеет пряжка… нет, не пряжка! – это пятно крови, расплывшееся вокруг костыля с крестовидным навершием. Какой же нечеловеческой силой должен был обладать убийца! – силой и бессердечием, ведь вы вряд ли осмелились бы поднять руку на госпожу – такую красивую, такую невинную!..
Впрочем, чтобы вырыть могилу, тоже требуется сила, и немалая. Движения мужчины размеренны и неторопливы. Вбить заступ в твердую землю. Вывернуть очередной ком. Отбросить. Вбить. Отбросить. Вбить…
Грязное лицо исполосовали струйки пота. Глаза блестят, взгляд словно бы повернут внутрь: человек всматривается в самого себя, вспоминает, силится понять… Губы столь же неторопливо что-то шепчут.
Прислушайтесь – и услышите:
«Я знал, что она…»
Я знал, что она придет.
Знал и боялся. Что я ей скажу?
Я никогда не верил в истории о Белой Госпоже – в захватывающие дух байки о ее дарах, о полетах в ее колеснице, о чудесных превращениях. В саму Госпожу верил, а вот в байки – нет.
Я точно знал, кто нашептывает их спящим детям; однажды – это была моя последняя ночь в отцовском доме – я проснулся оттого, что у изголовья кровати кто-то стоял. Сперва мне показалось, будто это одна из отцовых собак, была такая псина, Попрыгунья, она очень меня любила, всегда ходила по пятам как привязанная.
Но ведь собаки не умеют хихикать, верно?
Я лежал, широко распахнув глаза, и старался дышать так же, как во сне. В горле стоял комок, сердце сжимала тоска. Тихие слова еще звучали в моих ушах, тихие и сладкие, будто предрассветный сон. Обещание другой жизни. Без боли, без горечи, без грехов.
Я лежал, стараясь не спугнуть это волшебное ощущение. А у моего изголовья кто-то стоял. В очаге потрескивали поленья, рыжие отсветы плясали по потолку. Была самая сердцевина ночи, еще спать бы и спать, но я точно знал, что заснуть уже не смогу. Тихонько, чтобы никого не разбудить, я позвал: «Попрыгунья!» – и выпростал из-под одеяла руку. Я ждал, что моя любимица ткнется в нее мокрым носом, как она это всегда делала. И правда, что-то мокрое упало мне на ладонь, мокрое и холодное.
Я вздрогнул и отдернул руку. Вскочил, вглядываясь в тени, но ничего не увидел, только расплывающееся на полу белое – не красное! – пятно. И услыхал тоненький хохоток из дальнего угла.
Кто-то сунул мне в протянутую руку горсть снега.
Кто-то стоял у моего изголовья, когда я в последний раз спал в отцовском доме.
