занавешенное (на случай авианалета союзников) окно. Дематериализовался портрет фюрера на стене, да и стена куда-то сгинула. Испарились кресла, столик, обе рюмки, коньяк в бутылке и сама бутылка. Пропали Штирлиц с Холтоффом.
Некоторое время земля была безвидна, тиха и пуста. Затем пустота начала потихоньку оживать. В ней по-прежнему не было заметно никого и ничего, однако кое-что стало слышно. Среди абсолютной тишины прорезался едва различимый шелест, который вскоре начал загустевать, твердеть и дробиться на понятные звуки.
Кряхтенье. Покашливанье. Наконец, голоса.
– Доннерветтер! – сказал Штирлиц. – Невозможно работать! С нами опять это сделали.
– Вот и хорошо, – отозвался Холтофф. – По крайней мере, сейчас никто не шандарахнет бутылкой по моей башке… Кстати, Штирлиц, а вы бы не могли меня, к примеру, не бить? Пожалуйста! Хоть раз, в виде исключения. Каждый раз, когда вы меня прикладываете, я, между прочим, получаю реальное сотрясение мозга…
Из пустоты донеслось хихиканье – то ли Айсмана, то ли Шелленберга, то ли самого рейхсляйтера СС Мартина Бормана.
– Дурашка вы, Холтофф, – снисходительно проронил Штирлиц. – Сколько вам можно объяснять одно и то же? Было бы намного проще, если бы всем сотрудникам РСХА, от унтершарфюрера до высших бонз, прочли курс немецкой классической философии… Ну хорошо, черт с вами, начнем по новой: есть такое понятие – де-тер-ми-низм. В нашем мире, когда он движется по горизонтали, а не стоит, как сейчас, все предопределено. Улавливаете? Рейн всегда впадает в Северное море, фрау Заурих всегда собирает цветочки, Даллес всегда ведет переговоры с Вольфом, а Вольф вечно их проваливает. Время собирать камни, время их швырять, время их снова собирать – и так по кругу. Почему это случается, я не знаю. Но вы обречены пороть чушь, а я обречен бить вас бутылкой. Если не верите, попытайтесь в следующий раз прийти ко мне с разговорами не о физике Рунге, а, допустим, о погоде. И обойтись без этой вашей идиотской фразы «Не надо зажигать свет».
– Я пытался, – уныло пробормотал Холтофф. – Сколько раз пробовал, ничего не получается. Пока еду к вам, все время воображаю, что сейчас скажу: «А вот и Холтофф! Ха-ха, небось не ждали?» А когда вас вижу, опять несу ахинею про свет и пробки. Словно я под гипнозом или во сне… Я просто подумал, Штирлиц, может, хоть вам удастся проявить волю? У вас сильная воля, гораздо сильнее моей. Я бы не смог, как вы, пялиться на свою жену в баре и слова ей не сказать. Когда играет эта нечеловеческая музыка – та-ра-ти- тара-тааам – у меня слезы наворачиваются…
– С чего вы взяли, партайгеноссе Холтофф, что это была моя жена? – ледяным тоном спросил Штирлиц. – Может быть, вы наше свидетельство о браке видели? Загляните в мою характеристику на члена НСДАП. Есть там хотя бы слово о жене? Вы думаете, я бы стал скрывать от нашей партии какую-нибудь жену?
– Конечно не стали бы, – с неприличной поспешностью согласился Холтофф. – Простите меня, штандартенфюрер, я был неправ. Честное слово, клянусь, я ни на что не намекал…
– Ладно, Холтофф, прощаю, – сказал Штирлиц. – Но в следующий раз выбирайте слова. До чертиков надоели все эти ваши упреки, подозрения. Чувствуешь себя, как в гестапо… А насчет триумфа воли ничем, увы, не могу вас порадовать. У меня те же проблемы. Сам бы рад пинком прогнать того спаниеля, но вынужден, как заведенный, его кормить, гладить, вести в дом. Хотя я, к вашему сведению, терпеть не могу никаких собак…
– А я птиц, – добавил Плейшнер. – Кричат, воняют, пачкают. Но все равно: как только прихожу на Блюменштрассе, непременно заворачиваю в этот птичий магазин. Не хочу, а ноги сами несут.
– Мы все у кого-то под колпаком, – тяжело вздохнул Мюллер. – С нами делают, что хотят. Могут запустить этот мир, могут остановить, потом запустить по новой. Недавно я шесть раз подряд вызывал Шольца. Не хочу, а все равно его зову. И шесть раз, одними и теми же словами, прошу у него бритвенные лезвия…
– Это дьявол! – объявила фрау Заурих. – Дьявол! Его повадки. Он всех нас искушает, и мы не в силах ему противиться.
– Но вдруг нас не искушают, а испытывают? – неуверенно предположила Барбара. – Тогда, фрау Заурих, получается, что это не дьявол, а совсем даже наоборот – верховное существо…
Снова раздалось хихиканье: это уж точно веселился Шелленберг.
– Ах, Барбара, Барбара, – укоризненным тоном заметил Штирлиц. – Стыдно. Для нас, истинных арийцев, верховным существом является наш обожаемый фюрер Адольф Гитлер. Вы что же, всерьез намекаете, будто все эти глупости – дело рук фюрера? По-моему, дружище Мюллер, вы изрядно подраспустили личный состав…
– Ну будет вам придираться, Штирлиц, – хмыкнул Мюллер. – Нашли кого подловить на слове – блондинку. Давайте-ка лучше спросим у вашего друга пастора: дьявол нами играет или кто?
– А действительно! – оживился Борман. – Хорошая мысль. Хватит отмалчиваться, герр Шлаг, мы не на Принц-Альбертштрассе, а вы не на допросе. Расскажите наконец, что с нами всеми происходит.
– Да уж, выкладывайте, пастор, – поддержал Бормана агент Клаус. – А то какая-то полная хреновина здесь творится. Я уж сам окончательно запутался – не пойму, жив я или мертв.
– Умоляю, скажите нам, святой отец! – воскликнула фрау Заурих. – Не хотите говорить им, шепните на ушко мне, что с нами приключилось и где мы. Если мы уже на том свете, то почему – все и сразу? Ладно еще я, старая грымза, туда мне и дорога, но Габи или господин Бользен? Они еще такие молодые…
– А я вот охотно верю, что мы в аду, – тяжело бухнул Генерал Из Поезда. – Где нам, собственно, всем и место. Кроме вас, Кэт, и вас, Габи, разумеется… Так что нам скажете, пастор? Не тяните.
Пастор смущенно кашлянул: он не любил быть в центре внимания.
– Враг рода человеческого изощрен и злонамерен, – осторожно начал он, – однако не думаю, что это он. С точки зрения теологических доктрин, по крайней мере, многое не сходится. И на адские муки все, что с нами происходит, тоже не очень похоже…
– Ну это кому как, – с сарказмом заметил агент Клаус. – Хотя некоторым из присутствующих, конечно, грех жаловаться. Вот вы, генерал, махнули в поезде коньячку, закусили салями – и привет. А мне-то каково? Когда вместо обещанного ящика сардин тебе вновь и вновь всаживают пулю в живот, это, по-моему, и есть сущий ад…
– Пожалуйста, заткнитесь, Клаус! – нервно прервала агента Габи. – Ради всего святого! Вас убили, но мы, в отличие от вас, живы. Я твердо помню, что я жива и что со мной ничего плохого не случилось… правда, и ничего хорошего тоже. У вас, Кэт, хотя бы остались двое детей, а у меня никого, кроме фрау Заурих.
– У меня есть одна идея, – подал голос Шелленберг. – Помните, Штирлиц, ваш русский классик Теодор Достоевски написал роман под названием «Попок»? Очень похоже на нашу ситуацию: там все умерли, но тем не менее как-то разговаривают между собой…
– Во-первых, дорогой Вальтер, этот Достоевски – никакой не «мой», не надо меня ловить, все равно не поймаете, – тотчас же отреагировал Штирлиц. – Во-вторых, это не роман, а рассказ. В-третьих, он называется не «Попок», а «Бобок», от слова «боб», то есть растения семейства бобовых, или, вероятнее всего, от слова «бобок», синонима вишневой косточки, или, возможно…
– О’кей, Штирлиц, о’кей, мы все прекрасно знаем, что вы умный и эрудированный, – вмешался Даллес. – Давайте уже наконец проедем «в-третьих». Что у вас «в-четвертых»?
– …Или, возможно, от имени «Боб», уменьшительного варианта имени «Роберт», – как ни в чем не бывало продолжил Штирлиц. – А в-четвертых, уважаемый мистер Даллес, в рассказе все герои обладали информацией, что они умерли. У нас же, прошу заметить, собрались, в основном, живые… ну если, конечно, не брать в расчет Клауса, Плейшнера, Рольфа с Барбарой и еще Гельмута…
– И почему, интересно, меня здесь никогда не принимают в расчет? – напряженным тоном поинтересовалась Барбара. – Раз натуральная блондинка, так что – непременно идиотка?
– Барби, куколка, вы прелесть, – рассеянно утешил ее Даллес. – Не дуйтесь. Штирлиц просто имел в виду, что вы, в некотором смысле, мертвая натуральная блондинка… Послушайте, господа! Кто-нибудь, объясните мне: разве бывает в природе такое место, где грань между живыми и неживыми отсутствует?
