проводником, с официантом. Вот и на нее он до этого ни разу не повысил голоса. «А впрочем, с чего бы ему его повышать?!» — подумала она и улыбнулась. Однако в интонации, в тембре голоса, в манере подбирать и произносить слова было что-то в высшей степени обидное, неприятное.
Запрещение курить, видно, вызвало у него раздражение. Значит, он не привык подчиняться. Ей было приятно наблюдать, как заносчивый человек вынужден повиноваться. Толкует о том, что необходимо подчиняться правилам, а у самого на лице написано, что вот-вот взорвется от злости. Скорее всего, это руководитель районного масштаба или директор предприятия, который чувствует себя родным братом господа бога… Кем же еще может быть этот мужчина, путешествующий по Болгарии в начале октября? Коммивояжером? Командированным торговым представителем? Кто еще мог поехать к морю осенью, когда льют дожди? Никто, кроме нее…
Мужчина понимал, что поставить ее на место не удалось. Она промолчала, сознавая, что протестовать не имеет смысла, скрыв свою досаду под презрительной улыбкой. Очевидно, привыкла, чтобы все вертелось вокруг нее. Ее огромный черный чемодан наверняка до отказа набит тряпками. Должно быть, стареющая актриса. Возможно, он не раз встречал ее фотографии. А может, она певица, которая привыкла портить настроение музыкантам, дирижерам, их ассистентам и рабочим сцены? Кем же еще она может быть? Да и кому нравится валяться во время нудного дождя на диване и слушать через открытые двери убаюкивающий шум морского прибоя? Никому, кроме него…
После завтрака ему сразу захотелось откинуться на спинку стула, вытянуть ноги и, покуривая, бездумно смотреть в окно. Его спутница ела спокойно, не торопясь, как-то машинально. Казалось, она не обращает внимания на то, что ест, хотя, заказывая завтрак, проявила большую заинтересованность. Да, сигареты явно не хватает, но не стоит портить себе из-за этого настроение. К тому же сам виноват. Позавтракав, надо было встать и, пожелав соседке приятного аппетита, спокойно удалиться. И зачем ему понадобилось разыгрывать из себя кавалера?..
«Наверное, ему очень хочется курить, — рассеянно думала женщина, намазывая на хрустящий рогалик застывшее масло. — Какая же я сегодня счастливая! Когда еще удастся посидеть за таким великолепно сервированным столом, не поглядывая на часы, лежащие возле чашки, не убегать, не доев ломтика хлеба и не допив чая? Когда еще удастся не проверять содержимое портфеля в темной прихожей, забитой обувью, пальто и плащами, на ходу дожевывая свой завтрак?..»
Ей это удалось, вероятно впервые за много лет, только позавчера где-то на пути между Будапештом и Бихаркерестешем. В вагоне-ресторане она перепробовала добрую половину венгерских блюд из меню, причем сидела там до тех пор, пока таможенники вежливо, но довольно настойчиво не попросили ее вернуться в купе. А какой богатый выбор был в кафе на площади напротив бывшего королевского дворца в Бухаресте! Уже нежаркое октябрьское солнце освещало город, жители Бухареста в плащах и пальто торопливо шли мимо. Как все-таки чудесно никуда не спешить в субботний день!
Она равнодушно подумала о том, что пора бы ему уйти. Кто его держит? Она ведь только спросила о вагоне-ресторане. И не нужно перед ней разыгрывать из себя кавалера. Дорожные знакомства ее никогда не прельщали. При первой же попытке приблизиться она немедленно поставит своего спутника на место. Впрочем, есть надежда, что он сойдет в Карлове, городе, о котором упоминал. Хоть бы расплатился и шел скорее курить…
Она посматривала на него лишь от скуки. И еще из профессионального любопытства. Он, конечно, не был красив даже в молодости. Широкоскулое лицо, правда гладко выбритое, не то он походил бы на черта. Обо всем остальном позаботилась прославленная национальная кухня — кнедлики, знаменитые полные тарелки обильно политой маслом картошки. А на уроки физкультуры он, видимо, с самого раннего детства носил освобождение от врача, чтобы не лазить по канату и не бегать вокруг стадиона. И взгляд у него какой-то злодейский…
Наслаждаясь таявшим во рту холодным маслом, она живо представила, как, едва начав подниматься по ступенькам служебной лестницы, он приучил себя по утрам разыгрывать спектакль, маленький спектакль… Вот он придает лицу важное выражение, выходя из дома дождливым утром, вот цедит слова в ответ на приветствие водителя, который возит товарища директора на работу, а вот корчит гримасы во время бритья… И все вокруг затихают, пока повелитель не выйдет из ванной и милостиво не согласится позавтракать. И это лишь для того, чтобы его покорная половина и все потомство дрожали от страха. Или, может, он надевает эту маску только на лестнице, а дома стелется перед своей женой с выщипанными бровями и перед дурно воспитанными отпрысками…
2
— «Златица», — прочла она вслух на маленькой табличке название чистенькой станции, утопающей в осенних цветах.
— Опаздываем на три минуты, — донеслось из-за газеты.
«Неужели ему захотелось поговорить?» — удивилась она и даже слегка приоткрыла рот.
— Вы выучили расписание нашего поезда наизусть? — спросила она елейным голоском.
— Я люблю порядок и дисциплину, — ответил он безразличным тоном, внутренне досадуя, что позволил спровоцировать себя.
— Это, вероятно, доставляет вашим подчиненным огромную, ни с чем не сравнимую радость, — заметила она с ехидной улыбкой, которой побаивались и домашние, и коллеги по работе.
Он не смог сдержаться и рассмеялся — громко и весело. На какую-то долю секунды перед ним всплыло лицо Тесаржика, которому он передавал вчера перед отъездом ключи от двух больших сейфов. Действительно, так приятно избавиться от них хотя бы на три недели. Он не скрывал этого от Тесаржика, ведь они так давно тянут тяжелую лямку, что научились понимать друг друга с одного взгляда.
— Думаю, они обрадовались, что я еду отдыхать, — ответил он как-то неопределенно и снова взглянул на часы: за час пятьдесят пять минут пути от Софии до Златицы поезд опоздал на три минуты.
— Не сомневайтесь в этом, — сказала она, довольно приветливо улыбнувшись, но подсознательно почувствовала некоторое беспокойство: если этот торговый представитель едет в отпуск, то будет докучать ей до самого Бургаса. И за это следует ругать только себя, ведь она сама прочла название станции вслух, а теперь разговор может затянуться надолго, если, конечно, его как следует не осадить.
— Не в моих правилах сомневаться в том, о чем я говорю вслух, — ответил он настолько учтиво, что она со злостью сжала ладони в кулаки. — А вы, вероятно, исходите из собственного опыта?
Ей вдруг страшно захотелось швырнуть свою темно-коричневую сумку, которая лежала у нее на коленях, в его одутловатое лицо. «Горе-дипломат! — подумала она, еле скрывая раздражение. — Да за такую «учтивость» нужно нещадно штрафовать…» И все-таки его слова развеселили ее. Она представила, как завтра утром в коридорах школы ученики будут шуметь гораздо громче, как ее милые коллеги разойдутся по классам на несколько минут позже — только после того, как проглотят последние кусочки яблок и булочек, а школьный сторож станет на время паном Кадлечиком… В общем, на три недели для всех наступит спокойная жизнь…
Она нахмурилась при мысли, что через три недели снова придется переступить порог «казармы», как она называла свою школу, на вид вполне современную, торговаться из-за каждой кроны, из-за каждой минуты, по долгу службы метать гром и молнии в адрес детей и их родителей, нередко вопреки убеждениям, заботиться о своем авторитете внизу и наверху, но не для того, чтобы удержаться в директорском кресле, нет, а для того, чтобы учебный процесс протекал так, как положено…
— Вы, наверное, будете удовлетворены, если я скажу, что искренне восхищаюсь вашей находчивостью? — поинтересовалась она сладким голоском. — Хотя не знаю, с кем имею честь…
— Извините, — перебил ее мужчина и отложил газету на сиденье.
Если час назад она удивлялась, как быстро пробирается по узкому коридору вагона этот грузный человек, то теперь ее поразило, как энергично и пружинисто он поднялся с места и учтиво представился:
— Гавлик… Рудольф Гавлик…
Это было настолько неожиданно, что она машинально подала руку и взглянула на него с изумлением.
