рассчитывая, что не успевшие, да и не сумевшие толком окопаться бойцы Туры разбегутся как крысы перед восьмиколесным ревущим монстром. Отчасти он оказался прав, но тех, кто не побежал, оказалось для него достаточно. Борт его машины почти одновременно прожгли две гранаты, а после один из расчетов, перепуганный насмерть, расстрелял все гранаты по уже полыхающей машине, превратив ее в решето. Бойцы Туры, воодушевившись, попробовали атаковать, оставили полдесятка своих в траве и отползли назад – ждать. Больше никто никого не атаковал. Ближе к вечеру явился веселый и довольный Сапар-бий, и Тура воспрянул духом. Сапар привез с собой Кадыра, выставил напоказ, и тот, заикаясь от страха, рассказал, что с ним произошло под перевалом и что захваченного Алтана отдали людям, чей кишлак он сжег два месяца назад.
Растерянные и отчаявшиеся Алтановы люди, зная, что уходить некуда, за спиной шестикилометровая стена, – прислали парламентеров, обещая сдаться, если всех их оставят в живых. Погнались за похитителями хозяина только пришлые, воевавшие в Таджикистане, а большинство оставшихся у лагеря были местными, памирскими киргизами. Местные, если за ними не было крови, сдавались спокойно, зная: их жизни ничто не угрожает. Сапар, посовещавшись с Насрулло, пообещал дать им уйти – безоружными. Дальше все было как во времена Чингиса. Как только они сложили оружие, их выстроили шеренгой, и Сапар велел местным отойти в сторону. Местных поделили между собой – половину Сапар, половину Насрулло. Вместе с хозяином, мужчиной, способным держать оружие, новому хозяину уходила вся семья, а если захваченный был главой рода, то и род. Взяв сорок с небольшим мужчин, Сапар увеличил число своих вассалов на полтысячи человек. Делясь пленными, Сапар не скупился, хотя Насрулло явился на готовое, никаких потерь не понес и ничем не рисковал. Если бы проигрывал Сапар, он набросился бы на него. Сапар поступил бы точно так же на его месте. Когда не связывает кровь, прав сильнейший, и зачем зря губить людей? Зато всех поголовно чужаков, пришедших с Алтаном, перебили, – по старинке, саблями и ножами. Тура, разъяренный своей неудачей и пулей, отхватившей ему мочку правого уха, собственноручно прирезал пятерых. Трупы свалили в кузов «Урала», увезли подальше от туристских глаз и побросали в ущелье.
Вечером Сапар с Насрулло и еще трое биев, явившихся оспорить землю Алтана, пили и хвастались друг перед другом, рассказывали, сколько у них коней и баранов, сколько воинов, какое прекрасное оружие у них есть, а сколько бензина – море бензина, на весь Ош хватит, какие у них жены, сильные сыновья, красивые дочери, какие у них сильные родственники и друзья, а какие собаки, а беркуты, какие беркуты, твои, Сапар, просто птенцы по сравнению с ними, хочешь, я уступлю тебе своего беркута, совсем даром. И табун дам, нет, два табуна. Зачем тебе этот лагерь, у тебя уже весь Дароот-Коргон. Как от него одни убытки? Город ведь – это сила, город, там даже школа есть, больница, ну зачем тебе лагерь? А Сапар, хитро усмехаясь, говорил: бензоколонку в Дароот-Коргоне отдам, хочешь, возьми, но альплагерь – нет. То и дело все начинали кричать, браниться, чуть ли не замахивались друг на друга кулаками, даже старый Бекболот-бий, переваливший за седьмой десяток, кричал и гневно трясся. Но этот гнев был, хотя и непритворным, не совсем настоящим, все прекрасно знали: никто никого не только пальцем не тронет, а даже и не оскорбит всерьез, потому что за настоящее оскорбление мстят долго и страшно, а это не нужно никому. Каждая кровная месть – как бельмо на глазу, досадная колючка, нарыв, отравляющий все вокруг. А крик и размахивание руками – разве это оскорбление? Это разговор, только и всего. Алтан так этого и не понял. Он рос среди чужих, выучился у русских, так и не понял, каким должен быть бий. На переговорах он сидел как истукан, сжав губы, и цедил слова в час по чайной ложке. Он думал, настоящий бий или хан должен разговаривать именно так – холодно, высокомерно, презрительно, отчеканивая каждое слово. Оттого он и не стал своим. Старики говорили, хоть он и сильный, и богатый, и Ясу знает, дух ее он так и не понял. Чингису были верны все, кто становился под его знамена, даже прежние враги. Его любили, на смерть за него шли, а кто за Алтана на смерть пойдет? Даже родня его не пойдет.
Говорили допоздна, спать пошли только в четвертом часу. Сапар остался доволен. Никто не вспомнил, не упрекнул его в предательстве побратимства. Знали об этом все, но всем Алтан был чужим, а любое проклятие оживляет вспомнивший про него и назвавший. Если бы вспомнили, то не было бы дороги к новому миру, и Сапар-бий, – сильный, богатый Сапар-бий, – ушел бы, оскорбленный смертельно, потому что никак иначе ответить он не мог бы на обвинение в братоубийстве, – и что тогда? Кто выжил бы после новой войны?
Сапар с Насрулло, договорившись, сыграли разом, и выиграли. Сперва Насрулло был вместе с Сапаром, потом, видимо поддавшись уговорам хитрого и искусного в спорах старого Бекболота, стал соглашаться с ним, но не сразу, а оспаривая каждый его довод и склоняясь под тяжестью неоспоримых аргументов. Конечно, чтобы жить в мире, нужно, чтобы никто не возвышался над остальными, поделить нужно справедливо, да, справедливо, а Сапар-бий не прав, ведь он едва не начал новую войну, куда это годится, худой мир лучше доброй ссоры. И вот уже Сапар остался в одиночестве, и на него обрушились все разом, и вот уже он, отступая, согласился отдать в возмещение нарушения мира не только все, что захватил, а еще и свое. И тут, как договаривались, Насрулло бросил свою пиалу наземь и крикнул, что он последний негодяй, и зарыдал. Его бросились утешать: в чем дело, скажи, что такое? А он кричал: все бросит, все, и уйдет, и будет скитаться по пустошам, питаясь кореньями, – да что такое? Да ведь я подлец, я предал своего побратима!
Сапар похолодел при этих словах, и пальцы его потянулись к поясу, к торчащей из-за него рукояти, но старый Бекболот прошамкал: «Да что ты говоришь такое? » И Насрулло, плача, закричал: «Да я Сапара, брата моего, предаю, ведь он же кровь пролил, его же люди на смерть шли, а я, подлец, пришел, когда все уже окончилось, хоть и упряжь коня моего запуталась, и жены мои не хотели меня выпускать за порог, но я ведь мог успеть, помочь побратиму, спасти его, когда он изнемогал. Подлец, как я мог! Я все отдам ему, все свои стада и жен, всю землю, все, захваченное неправедно, – лишь бы иметь хоть тень надежды, что он простит меня! » Его утешали, клялись: сами ничего не возьмем, пусть Сапар берет, он герой. Мудрый Бекболот, видя, что много теперь просить у Сапара – значит, потерять лицо, соглашался, рассчитывая переговорить с Сапаром после. Он и Сапар принадлежали к старшим родам долины, Ходырша и Кипчак, для него не зазорным было переговариваться с Сапаром один на один. В результате Сапар с Насрулло поделили захваченное поровну, отделавшись от остальных мелочами, – старому Бекболоту, скрюченному радикулитом и с трудом уже державшемуся в седле, достался Алтанов джип «чероки», остальным – кому отара овец, кому грузовик, кому пяток пленных с семействами. И Сапар, и Насрулло остались равно довольными, – к Насрулло отходила большая часть подчинявшихся Алтан-бию семей, которых, впрочем, Алтан у Насрулло же и сманил, а Сапар получил лагерь, которым давно мечтал завладеть. Конечно, опыта управления лагерем ни у него, ни у кого-либо из его людей не было, но он был уверен, что разберется, – с ним же его несравненная Есуй, все знающая и умеющая.
А Есуй, пока они пировали, успокаивала лагерь. Бежать находившимся там было некуда. Кто-то, испугавшись, или просто на всякий случай, от греха подальше, ушел в верхний лагерь, кто-то просто сидел и ждал, что же будет. Есуй, явившись с тремя десятками людей, собрала всех и выступила с речью – краткой, но возымевшей эффект. Она на трех языках – русском, английском и французском – извинилась за беспорядки и необходимость бороться с терроризмом и пообещала в качестве компенсации за моральный ущерб скостить всем плату за альплагерь. А потом, приказав поварам извлечь все деликатесы, всю икру, коньяк, осетровый балык, велела устроить пир. Все прошло на ура. Иностранцы, впрочем, были несколько шокированы, но быстро освоились и клали черную икру на горячие лепешки столовыми ложками, запивая ее «Хеннеси» и шустовским «КС». Русские через час после начала этого раблезианства полезли к Есуй целоваться. Сама она, не пившая, с любопытством натуралиста наблюдала за тем, как пьянеют на трехкилометровой высоте. Пьянели быстро и сильно.
Потом, мучаясь словами, она все же заставила себя расспросить про девку со шрамом. Ей представили тощего, лопоухого, веснушчатого паренька, заявившего (он уже успел опрокинуть полстакана коньяка), что практически вырос в одной с Олей квартире, а ведь она художница (Есуй усмехнулась), и все ее любят,
