стене полуразваленной пятиэтажки, торцом выходившей на площадь, пробит был низкий проем. Юс потянул носом воздух. Поморщился. Подошел, потянул проржавевшую, скрежещущую по бетону дверь, шагнул внутрь. Подождал, пока глаза не привыкнут к сумраку. Воняло перегаром и мочой и старым ношеным тряпьем, и сладковатый коноплянный дым мешался с кислым, гнилым молочным смрадом, – недопитый кумыс здесь выплескивали на пол. Вокруг цинковых столов, на недоломанных стульях, на патронных ящиках, на канистрах и бочонках из-под селедки, на пивных кегах сидели, уставясь в неструганые липкие доски столов, отхлебывали, кашляли, перешептывались. Кто-то курил, полулежа в углу на расстеленной кошме. Щелкало и лязгало, и лилось в кружки, и кто-то вполголоса, заунывно напевал. К Юсу шариком подкатился низенький, на куропача похожий толстячок с узенькими глазками и распяленным в лунообразной улыбке ртом.
– Водочку, пивко, – зашептал он, ласково глядя на Юса, – кумысок, кумысок. Не стесняйся, не стесняйся. Хаш есть. Какой хаш – как верблюд. Дурочка есть, дурь-сила, не пожалеешь.
Юс молчал. Из желудка подкатил игольчатый, ядовитый ком, и немыслимо было раскрыть рот, блевотина толкалась в глотке. Бледный Юс попятился назад, и толстячок тут же ухватил его пухлыми пальчиками за рукав, приподнялся на цыпочки и зашептал: «Девочки есть, девочки, китаяночки есть, настоящие, таджички есть, белые, совсем белые – хочешь, паря, больше до границы не будет, свежие совсем, молоденькие».
Держался за рукав он на удивление цепко. Юс протащил его за собой пару шагов, стряхнул, толкнулся в дверь. Выскочил на свет, пробежав по инерции пару шагов. Потом согнулся вдвое. Изо рта брызнуло жгуче- кислым.
– Э, хлопец, як тэбэ… не трэба пыты тут, лайно место, – сказал встревоженный Семен. – Тута и с копыт на так-пэрэтак.
– Не… пил, – прохрипел Юс. – Вонь. Укачало.
– Та ты пройдыся. Пошпацыруй. Тут у нас справы… о, жлобы. Тянут. Годыну шчэ, чи нават две. Та ты пройдыся.
У старика с цыпленком Юс купил за пять рублей полуторалитровую бутыль обычной воды – чуть горьковатой, колодезной. Отойдя за угол, прополоскал рот, плеснул на лицо. Напился. Пошел прочь, туда, где улица растворялась в пустыре, утыканном, будто окаменелыми стволами деревьев, искрошенными, обветренными бетонными столбами. Настоящий город начинался именно там. За обвалившимися каменными коробками, лишенными воды и тепла, спускались к медленной мелкой реке ряд за рядом глинобитные, прямоугольные, лепившиеся друг к другу дома-соты, и на крышах их в ящиках и горшках грелась под солнцем зелень. Сплошные дувалы закрывали от ветра, и тянулось развешанное на веревках белье, и даже росли за глухими заборами деревца. А за рекой, за низким мостком, стояли юрты, оттуда разноголосо вопили, орали, слышалось блеянье и кукареканье, кто-то с кем-то спорил, тряся бороденкой, и, сгибая верблюду ногу, смотрели, не стерта ли подушка копыта, и стучал молоточком чеканщик, выбивая узор во вклеенном в вязкий взвар медном блюде. Тут кричали, сновали, толкались, били босой пяткой заупрямившегося осла, волокли мешки с углем, пекли лепешки, ловко пришлепывая их к покатому боку тамдыра, поливали маслом и медом, и варили в масле треугольные пирожки, совали в руки – попробуй! Здесь базарный день еще кипел вовсю. Очумелый, затолканный, задерганный, полуоглохший, Юс наконец выбрался в какой-то закоулок, где мальчишка лет десяти примеривался отрезать голову петуху. Петух был тощий и злой, истошно вопил, бил крыльями и клевался. Мальчишка, зажмурившись от страха, тыкал ножом наугад. Петух клевал прицельно. Наконец мальчишка не выдержал, выпустил петуха и взахлеб заревел, вытирая слезы рукой с зажатым в ней длинным кривым ножом. И тут в стене раскрылась дверь.
Юс едва не сомлел – такой накатило оттуда волной запахов. Пахло шафраном, жареным мясом, свежим хлебом, дыней, пловом и шербетом, базиликом, гвоздикой, айраном, медом. Вышедший из-за двери курчавый, с бородой до глаз человек ухмыльнулся белозубо, подхватив одной рукою петуха, а второй показывая: заходите, гость дорогой.
Да Юсу и не нужно было приглашение, ноги несли сами. Затворив за Юсом двери, человек деловито отвесил мальчишке подзатыльник, отобрал нож и чиркнул по петушиному горлу. Мальчишка, перестав реветь, сноровисто подставил ведерко под брызнувшую из петушиного горла кровь.
Внутри не было столов, а были низкие, на локоть от глиняного пола, дощатые помосты, застеленные кошмами и одеялами, и веранда, и огороженный со всех сторон дворик с восьмигранным, облицованным светлым песчаником, бассейном, и к воде его тянула длинные ровные ветки старая ива. Усталый Юс прилег на кошму, и сейчас же, будто по мановению волшебной палочки, появились перед ним пузатый чайничек и глиняная пиалушка, а потом – и темно-красная гора плова, и, в глубокой тарелке, лагман, и обструганные ореховые веточки с шаш-кебабом на них, и, завязнувшие в патоке, поджаристые пирожки. Время тут не шло, а кралось, – на цыпочках, тихонько, незаметно, чтобы не спугнуть, не потревожить. Юсу не хотелось уходить, он лежал, опершись на подушки, в полудреме, едва замечая суетившихся рядом людей. Наверное, он и заснул бы тут, и ушли бы без него, чихая натруженными моторами, машины по нехорошей, пыльной дороге за хребет, – но сквозь дрему вдруг пробился знакомый холодный голос:
– Приятного аппетита, Юс. Странно, но почему-то именно в таком месте я и ожидала тебя найти. Мы даже мыслим почти одинаково, правда?
Юс с усилием разлепил отяжелевшие веки.
– Что, пора? Я сейчас, чай вот только допью. Хороший здесь.
– Пора. Но не сейчас.
– А что сейчас? Хочешь? – Он пододвинул к ней чайник.
– Да.
Тут же возникший будто из-под земли хозяин, поклонившись новой гостье, налил в чистую пиалу чаю, подал.
– Хороший. Лучше, чем в долине. Киргизы не умеют заваривать хороший чай. Если без жира и соли – для них не питье. Я уже начала привыкать, – она рассмеялась.
– Зачем я тебе нужен? – спросил Юс.
– Чтобы остаться в живых.
– Да? Кажется, ты приехала сюда, чтобы меня убить.
– А сейчас я хочу остаться в живых и уехать отсюда. Надеюсь, ты хочешь этого тоже.
– Хочу, – согласился Юс. – Ну и что?
