Пол Джастроу сказал мне однажды – я не помнил спор, но запомнил оскорбление: – Эй, Маккарти – есть люди и есть гуси. Ты гусь. Хватит прикидываться человеком.
Ты никого не обманешь. – Кто-то рядом засмеялся, так что всякий раз, когда Пол хотел развеселить, он поворачивался ко мне и начинал крякать, потом поворачивался к друзьям и объяснял: – С ним надо говорить на его языке, если хочешь, чтобы он понял.
Я не понимал, почему он выбрал меня целью подобного унижения, пока много позже не увидел по TV одного комика, который делал то же самое с ничего не подозревающим зрителем. Это не было личным, он просто использовал парня – тот был тем, кого бьют резиновым цыпленком. А этот – когда падает… Пол имитировал этого комика. Может, он не рассматривал это личностно – просто как легкий способ развеселить. Но никто не разделил со мной шутку. Поэтому я не смеялся. И хотя я все понял теперь, в ретроспективе, все же это не смягчает боли. Я все еще чувствую ее, я все еще слышу смех.
Кажется, более всего уязвляло, что я боялся – это может оказаться правдой.
Я поглядел на полуоконченый бифштекс. Я хотел бы разделить еду с кем-нибудь.
Нерадостно есть одному.
Я оторвался от стола. Я больше не был голоден. Я не любил тратить еду попусту, но… … и тут я остановил себя и даже громко рассмеялся. Больше не было голодающих детей в Африке, в Индии, в Пакистане, или где-то еще! Никто нигде не голодал.
Если было что-то хорошее в чуме – она покончила с мировым голодом. Не имело значения, оставлю я этот бифштекс недоеденным или нет. Теперь бифштексов хватало на всех. Бифштексы можно тратить! Понимать такое было жутковато.
Все же оставлять что-нибудь в тарелке мне было не по себе. Старые привычки умирают с трудом. Если привык думать определенным образом, то продолжаешь думать так, даже когда так больше не имеет смысла думать?
Хм.
Я думал, как гусь? В самом деле? Я продолжал упорствовать в гусизме, потому что не знал, как поступать иначе? Это было очевидно для окружающих?
Может, мне надо перестать быть собой на время и начать быть кем-нибудь еще – у кого не будет так много хлопот, как у меня.
Я не был больше голоден. Я встал, отнес поднос к окошку и покинул интендантство.
Может, у меня смешная походка. Дело в том, что я низкорослый, и качусь по полу, как колобок. Я выгляжу как гусь? Может, я смог бы научиться ходить иначе, если бы чуть выпрямиться и перенести центр тяжести с потрохов на грудь? – Бац! Я извиняюсь. – Я так увлекся походкой, что не глядел по сторонам, и врезался прямо в молодую женщину. Бумц!… – О – я очень извиняюсь!
Это была Марсия. Тонкая девушка с большими темными глазами. Из автобуса. Полковник Паяц.
– Привет…, – я искал слова. – Э-э, что вы здесь делаете?
– Подкармливаю пса, мне дают остатки. – Она показала сверток, который несла.
Я подержал для нее дверь. Она прошла, не сказав спасибо. Я следовал за ней.
Она остановилась у дорожки: – Вы преследуете меня?
Я покачал головой: – Нет.
– Ну, тогда уходите.
– Вы грубая, знаете?
Она посмотрела равнодушным взглядом.
– Вы не даете человеку даже шанса.
Она мигнула: – Извините. Разве я знакома с вами?
– Э-э, мы были вместе в автобусе, помните? Прошлой ночью?
Она покачала головой: – Ничего не помню о прошлой ночи. Вы один из парней, трахавших меня?
– Что? Нет… то есть, я… что?
– Я совсем ему не нужна. Знаю, что думают люди, но он ни разу не дотронулся до меня. Ему нравится смотреть, как я делаю это м молодыми людьми, которых он выбирает. А потом ему нравится… ну, вы понимаете.
– Почему вы остаетесь с ним?
Она пожала плечами: – Не знаю. Мне некуда больше идти. – Потом добавила: – Я в самом деле извиняюсь. Я совсем вас не помню. Была под кайфом прошлой ночью. Он достал голубые колеса. Не думаю, что делала это с кем-нибудь, но не совсем уверена. Вы были там?
– Я же сказал. Мы были вместе в автобусе. Помните? Автобус в город?
– О, да. Извините. Иногда я совсем не помню. Раз вы говорите… – Потом она отвернулась, нагнулась к земле и развернула свой пакет, открыв большую кучу мясных обрезков и костей. – Он любит это. Рэнгл!, – позвала она. – Ко мне! Сюда, Рэнгл, ко мне, а то я отдам все собакам! – Она снова повернулась ко мне: – Я не люблю порошок, но… ну, иногда это помогает. Понимаете? Иногда мне… одиноко. Понимаете?
– Да. Понимаю.
– Страшно, правда? Если знаешь, куда идти, есть еще много народа, но все они – толпы чужаков. Я нигде никого не знаю.
– Понимаю, что вы имеете в виду. И все всегда кажутся такими возбужденными.
Словно ускорилось социальное броуновское движение…
Она глядела равнодушно. Не поняла.
Я сказал: – Оттого, что теперь осталось мало людей, мы все двигаемся быстрее, чтобы забыться в разнообразии.
Она уставилась на меня. Я сморозил что-то глупое? Или она не поняла? Она сказала: – Я хочу быть умной. Вроде вас. Но будешь умной – перестанешь быть нужной. Поэтому я перестала становиться умной. – Она глядела с болью. – Порошок страшно помогает. С порошком можно очень быстро стать глупой. – Она прикусила язык, словно сболтнула что-то ненужное. Снова громко начала звать: – Эй, Рэнгл!
Ко мне! Где ты? – Нотка нетерпения была в ее голосе. Она повернулась ко мне: – Он вам понравится. На самом деле это очень дружелюбный пес, я просто не знаю, где он сейчас.
– О, ну… может, он застрял в автомобильной пробке или что-нибудь еще.
Она не прореагировала на шутку. Снова повернула на меня взгляд широко открытых глаз: – Вы так думаете?
– Вы все еще под порошком?, – спросил я.
– О, нет. Не нюхала со вчерашнего. Мне это не нравится. Почему вы спрашиваете?
– Прежде чем я ответил, она схватила меня за руку. – Я странная? Извините меня.
Иногда я становлюсь странной. Бывает. Но никто не говорит мне, странная я или нет. Иногда это пугает меня – что я могу быть такой странной, что никто не хочет сказать мне об этом. Один раз кто-то достал порошок, а мне осталось только пищать, потому что у меня настало время и я не хотела рисковать кровотечением, мне было очень скучно. Они не понимают, почему я не хихикаю, вроде тех…
– Да, – сказал я, – вы странная.
Она посмотрела мне в лицо. Глаза были очень большими и очень темными. Она выглядела, как маленькая девочка. Она сказала: – Спасибо. Спасибо, что сказали мне. – Она замигала и я увидел, как слезы набухают в ее глазах. – Я больше ничего не знаю, кроме того что люди говорят мне. Поэтому спасибо, что сказали мне правду.
– Вы ненавидите меня?
Я покачал головой.
– Вы жалеете меня?
– Нет. – На мгновение я вспомнил отца. – Нет, больше я никого не жалею. Это только убивает.
Она продолжала смотреть на меня, но долго ничего не говорила. Мы стояли в сумерках Колорадо, пока звезды не взошли над головой. К западу горы были облиты слабым оранжевым сиянием. Теплый ветер пах медом и сосной.
Молчание меж нами стало неудобным. Я начал думать, не должен ли извиниться за то, что был честен с нею. Наконец, она сказала: – Хотела бы я знать, куда убежал проклятый пес. Не похоже на него пропускать обед. Рэнгл! – Она казалась раздраженной, потом, словно стесняясь гнева, сказала: – Не знаю, почему я так расстраиваюсь, ведь в действительности это не мой пес. То есть, он просто бродячий. Я немного приручила
