Но они не заметили, что лодка направилась не вдоль берега Ильменя, а напрямки через озеро — по направлению к устью Ловати. Чернецы не могли видеть также, кто находился в лодке, а если б увидали, то не знали бы, что подумать об этом. В своей суеверной фантазии они бы порешили, что это — «дьявольское наваждение», «мечта», «некое бесовское действо», что это, одним словом, «нечистый играет на пагубу человеком».
В лодке было всего два живых существа — молодой парень и с ним бес, непременно бес в образе леповидной девицы. Кому же другому быть, как не бесу! — да еще к ночи; мало того! — в самую Ивановскую ночь, накануне рождества Предтечева, когда и папоротник цветет, и земля над кладами разверзается, и утопленники голосами выпи стонут в камышах, и русалки в Ильмене плещутся, празднество идолу Яриле правят...
Ночь была июньская, северная, глазастая. Спящее озеро как на ладони... Полуночный край неба совсем не спит — такой розовый, белесоватый... Казалось, что там, дальше, туда за Новгород, в чудской земле — день, чудь белоглазая нежится на солнышке... Но вода в Ильмене такая темная, страшная — бездонная пучина, а в этой пучине, глубоко-глубоко, наверное, разные чудища копошатся и смотрят из глубины, как над ними жалкая лодочка куда-то торопится...
— Ох!.. Богородица!
— Что ты?.. Чево испужалась?
— Рыбина выкинулась... Я думала... Бог весть что...
— Ничево, не пужайся, не впервое...
Лодка продолжала быстро нестись по гладкой поверхности тихого озера. Где она проходила, там оставался след на воде, и две полосы расходились далеко-далеко в виде распущенного хвоста ласточки. Кругом — тишина мертвая, только слышится тихое плесканье весел и журчанье воды у боков лодки...
— Ох, боюсь, Петра...
— Чево, ладушка, боишься?
— Не угодим ко времени.
— Угодим. Не раз плавывали в Русу.
— Да уж час ко полуночи...
— К первому солнышку как раз угодим — истину сказываю, ладушка.
Парень налегает на весла. Лодка вздрагивает, подскакивает и несется еще быстрее. И загорелое лицо, и черные кудрявые волосы у парня увлажены потом. Он что-то хочет сказать и — не решается...
А девушка все молчит, не отрывая глаз от далекого горизонта... Чего ей там нужно?
— Ты бы, ладушка, сыграла что.
— Не до игры мне, Петра, не к поре...
— Ничевошно... Легче бы на сердце было... Ты бы «Калину»... Ноне Ярилина ночь! Сыграй:
— Бог с тобой, Петра.
Но Петра, по-видимому, не о песне хотел бы говорить, да не смеет... «Эх, зазнобила сердечушко!..»
— А вить наши новугороцки рати осилят Москву.
— Про то Богу видомо, Петра.
— А обидно таково.
— Что обидно?
— И я собирался вить на рать, да мать не пустила... А чешутся руки на Москву кособрюхую!
— Молод ты еще.
— Како молод!
Опять помолчали. Парень выбивался из сил, видимо изнемогал.
— Дай, Петра, я погребу.
— Что ты! На кой?
— Ты ослаб, а еще далеко... Садись к правилу.
— Где тоби!.. Твоя сила — дивичья, не мужичья.
— Я обыкла грести — у меня силища в руках.
— Ну, болого, будь по твоему хоченью.
Девушка оставила руль, встала и направилась к веслам. Парень и любовно, и несмело глядел на нее. Но девушка разом остановилась как вкопанная, уставив испуганные глаза на далекий горизонт, из-за которого выползали не то темные облака, не то клубы дыма. Они слишком скоро изменяли положение и форму и слишком явственно волновались, чтоб их можно было принять за облака. Казалось, кто поддувал их снизу и они рвались к небу и как будто таяли, расползаясь по сторонам.
— Ох, Господи!.. Что тамотка, Петра!
— Что?.. Что узрила, ладушка?
— Ни оболоки, ни дым... Как живые по небу мятутся.
